Подносы опустели.

Надо сказать, что десять тысяч долларов было лакомым кусочком, поэтому, плюнув на декорум, фигуристые дамы занялись изощренной клубничкой. Минуту-две разогретые спиртным мужчины терпели, потом терпению пришел конец. Азартно сопя, всей сворой они накинулись на возбужденных дам и смяли их, что называется положили на обе лопатки.

Впрочем, вы сами понимаете, что выражение это фигуральное, не отражающее сути вещей, ибо овладение совершалось разнообразнейшими способами. Вспомните Калигулу с его оргиями, вспомните римских патрициев с их вакханалиями и вы убедитесь, что история греха повторяется. С тех пор в животности своей человек ни капельки не изменился.

Битва длилась долго, с переменой позиций и партнеров, но вот, наконец, бойцы подустали и вперемежку поспешили к столу. Сначала стоя выпили и закусили, потом дамы устроились на коленях у кавалеров и все начали насыщаться уже не торопясь.

Порой у кого-нибудь из высокопоставленных лиц взыгрывало живое, и локальная стычка происходила прямо за столом.

Венька, хотя и был здорово пьян, заметил, что Кирилл и чернокудрый Иосиф в общей битве участия не принимали, куда-то исчезли. Обидно было до чертиков. За братом он никогда такого паскудства не замечал. Впрочем, мамзель, которая поначалу досталась Веньке, была до того хороша, что отвлекла от неприятных мыслей. Следующая была похуже, но тоже ничего. Затем вновь вернулась первая и уже никуда не уходила.

Появились Кирилл с Иосифом, расположились напротив, начали ухаживать друг за другом, подкладывая лучшие кусочки. Венька, ссадив мадам с колен, грохнул кулаком по столу так, что развалился фужер с шампанским и зазвенели тарелки, потянулся к Иосифу, стараясь уцепить за грудки, но Аксельрод и Дохлер, схватив Веньку за рубашку, посадили его обратно.

— Ты чо, чувак? — обронил Аксельрод. — Это же дело личное, полюбовное.

— Пусть их, — сказал Дохлер. — Раньше было нельзя, а теперь не возбраняется. Иосиф хорошей женой будет, даром, что в прошлой жизни бабой был.

Венька посмотрел на раскрасневшегося брата и процедил: «Сволочь». Тихонечко процедил, больше с упреком себе, что недоглядел, после чего набухал в фужер коньяка и хлопнул его. Лазарев насмешливо следил за ним влажными черными глазами.

Потом выбрали королеву секса, искуснее всех продемонстрировавшую клубничку и набравшую больше всех баллов в групповых состязаниях. Вручили ей десять тысяч долларов.

Дальнейшее Венька помнил плохо.

В восемь Курепов разбудил его. Венька был совсем никакой.

Лежал он поперек разложенного дивана в рубашке, брюках и ботинках, то есть, как упал, добравшись до ложа, так всю ночь и провалялся бревном.

Курепов дал Веньке две разноцветные таблетки, налил в стакан воды, велел выпить. Венька безропотно подчинился.

Весьма быстро наступило резкое улучшение. Из сумеречного, гнилостного, гнойного пространства Венька вернулся в яркое свежее утро, руки и голова перестали ходить ходуном и вообще как-то всё обустроилось, встало на свои места.

— Рекомендую душ, — сказал Курепов. — Погорячей, чтобы всю гадость выпарило, а в восемь сорок в банкетный зал на завтрак. Одежда в шкафу. Эту, что на тебе, брось в шкаф же на дно, чтобы не мозолила глаза. Всё как положено выстирают, выгладят. Пригодится еще.

Курепов вышел, а Венька подумал: «На что это он намекает? На следующий кагал?»

Душевые были на каждом этаже, в каждом крыле и состояли не из одной-двух, а сразу из десять изолированных кабинок. Это было удобно, особенно в жаркие дни. Освежился — и действуй себе дальше.

В душевой пахло мылом и перегаром, перегаром больше. Пять кабинок были заняты, там вовсю шуровала вода. Венька зашел в свободную, включил душ на полную мощь и встал под сильный горячий водопад. Упругие струи стегали по черепу и колюче впивались в кожу. Вот он, как любит заключать Караулов, момент истины. Вот он, родимый, обновляющий всю твою измызганную суть и вновь превращающий в человека думающего, чистого телом и душой.

Потом в раздевалке бодрый Венька столкнулся с вялым несчастным Хлебниковым, которому ну так не хотелось под душ, так не хотелось.

— Будто всю ночь вагон разгружал, — пожаловался тот, усаживаясь на кожаную банкетку, и добавил с завистью: — А по тебе не скажешь.

— Встряхнись, — посоветовал Венька. — Таблетки уже принимал?

— Что толку-то, — сказал Хлебников, стаскивая штаны и разглядывая свои худые бледные ноги.

Он вообще без одежды был худ и бледен, в одежде же, напротив, был строен и элегантен.

— Не фонтан, — сказал Хлебников.

— Что не фонтан? — уточнил Венька, одеваясь.

— Тело человеческое не фонтан, — сказал Хлебников. — Мощи эти.

— А что фонтан?

— Зверьё для земной жизни всё же лучше приспособлено, — ответил Хлебников. — Взять питона. Грация, сплошные мышцы, в любую секунду готов к броску. А главное, что сделает это, ни капельки не задумываясь. Зло человека — его мозг. Мыслями он в космосе, а мощами своими прилип к земле. Вот и разрывается во все стороны, чтобы и Богу, и черту, и себе любимому.

— Ну, ладно, — он встал, высокий и тощий. — Поплетусь. Авось полегчает.

Из душевой в раздевалку, болтая, вышли Блантер с Лазаревым, и Венька, не успевший причесаться, поспешил уйти. Не мог он видеть этого красавчика, этого пидора гнойного, эту суку в мужских портках…

Утренний банкетный зал разительно отличался от вчерашнего вечернего. Он был убран, столики расставлены, как в кафе, шторы раздвинуты, и в окна сквозь тюль било низкое утреннее солнце.

На каждом столике стояли графины с томатным и апельсиновым соками, бутылки с минералкой — пей, не хочу.

На завтрак по выбору были сосиски с тушеной капустой, ростбиф с картофельным пюре и соленым огурчиком, голубцы, мясная запеканка. Можно было заказать сразу всё. Опять же — ешь, не хочу.

Хлебников, севший вместе с Венькой, Аксельродом и Дохлером и явно вчера отравившийся водкой, заказал себе тарелку манной каши. Смотреть, как он, давясь, глотает эту кашу, было совершенно невозможно. Даже невозмутимый Аксельрод, жуя ростбиф, заметил, глядя в сторону:

— Ты бы, Жора, поаккуратнее, что ли, метал-то. А-то заглатываешь, как удав кролика, с писком.

Дохлер, пивший томатный сок, фыркнул и забрызгал бедного Жору.

— Вот гад, — апатично сказал Хлебников. — Всего обхрюкал. Доставай теперь новую рубашку.

— Пусть Ося достаёт, — ответил Дохлер. — Он виноват.

— Чего это я-то? — возразил Аксельрод. — У самих вода в попе не держится, а Ося виноват.

— Вот так, Жора, — заключил Дохлер. — Нечего по столовкам ходить, если вода в попе не держится.

Венька не выдержал и тоже фыркнул. На беду он в этот момент пил апельсиновый сок. И, разумеется, обрызгал Хлебникова.

Жора задумчиво посмотрел на него, сказал: «Ах, так!», — и, шустро черпая ложкой из тарелки, забросал соседей жидкой манной кашей. Она была жирная, эта каша, пропитанная сливочным маслом, сладкая и липкая. Она была в волосах, на щеках, на плечах, на груди, она стекала на брюки. Трудно было представить, что её так много, каша была на скатерти и даже на полу.

За соседними столиками умирали со смеху.

Подскочил Курепов, пролаял: «Прекратить! Всем в душ, Козлы Ивановичи. Дети малые».

Ну уж, дудки. Соседи, похохатывая, ушли, а Венька доел голубцы, допил сок и лишь после этого вышел из зала. На Кирилла, который в компании Лазарева сидел через три столика, он за всё это утро ни разу не взглянул. Человек этот, бывший когда-то его братом, стал ему неинтересен.

Академик Петров явился минута в минуту. Окинул придирчивым взглядом расположившегося за широким министерским столом мускулистого, подтянутого, пахнущего приятным дезодорантом Веньку, сел в предложенное кресло.

Был он стар, особенно ветхи были руки, глаза под набрякшими веками выцвели, на правой щеке проступило пигментное пятно, смотреть на которое было неприятно. И чего, спрашивается, приплёлся? Чего людей от дела отрывает? Сидел бы себе и сидел в качалке, качался бы, завернувшись в плед. Деловой.