Венька перехватил взгляд Кирилла. Кирилл был пьян до изумления, когда на всё начхать, но действия Курепова его потрясли, в глазах его был страх. Не это хладнокровное убийство потрясло, Венька уже, помнится, убил сановника, а то, что Курепов слизывал со своих пальцев чужую кровь.

— Ах вы, скоты, — сказал один из бывших, с трудом ворочая прокушенным языком. — Зачтется вам, ох, зачтется.

— Молчи, — прошипел второй. — Не зли господ.

— Господ? — встрепенулся Курепов. — Ну, наконец-то. Приятно услышать из уст врага. Признание, так сказать, заслуг.

— Какие же мы враги? — умильно залопотал второй, развивая неожиданный успех. — Леонид Петрович! Лапушка! Разве мы не признаём ваших талантов? Разве мы вам роем яму? Напротив, мнение наше таково, что вы единственный способны вытащить Россию из ямы. Тут надобны воля, умение и… и хорошая команда. Всё это у вас есть.

— Ежели не враги, что же тогда помоями обливаете? — спросил Курепов, потешаясь. — Как ни услышишь, всё склоняете.

— Бес попутал, — торопливо заговорил второй. — От недомыслия это, от незнания предмета. Накажите за словоблудие, только не велите казнить.

— Цыц, — сказал ему первый. — Иудушка. Ты еще этим подонкам зад оближи.

— Давай, ребята, — лениво разрешил Курепов и отошел в сторону, к Веньке.

После его слов стая накинулась на пленных. Каземат наполнился визгом, шипеньем, хрюканьем, верещанием, уханьем, криками боли. Миг, и с облепившими пленных правителями произошли чудовищные метаморфозы.

Венька, который уже внес свою лепту на жертвенный алтарь, увидел вдруг, что голова у Аксельрода начала разбухать, физиономия вытянулась в клыкастое рыло, уши принялись расти вверх, и сам он, тяжело осевший на карачки, превратился в массивного, обросшего рыжей щетиной кабана. Хлебников обернулся глянцевым питоном, Дохлер — большой неопрятной крысой. Были тут шакалы, гиены, сумчатые «дьяволы» и даже трехметровый крокодил.

В зверей превратилась половина стаи, другая приняла довольно жутковатый вид. Эти были похожи на людей, но людского в них было мало. Кто-то был без кожи, этакое окровавленное страшилище, кто-то оброс волосами и на волосатой харе имел только огромный черный рот, кто-то был полупрозрачен, с открытыми для обозрения тошнотворными внутренностями, у кого-то вместо башки была стеклянная бутылка из-под водки, у кого-то с блудливой рожей джокера имелся напряженный, как у Приапа, в половину человеческого роста член, у кого-то с крохотной подслеповатой головой свисал до пола широкий, как лопата, язык, кто-то был сморщен, мерзок, покрыт дурно пахнущими струпьями.

Среди них единственно Кирилл, ощерившийся, исступленно кричащий, вцепившийся в ухо одного из обреченных, имел человеческий облик, но и то с натяжкой. Нечто, внушенное извне, помноженное на хмель, окончательно завладело им, выдавило всё человеческое.

Рядом с Кириллом, ластясь к нему, тёрся тот самый сморщенный, покрытый струпьями. Венька понял, что это Лазарев.

Курепов, удовлетворенно надзирающий за этой вакханалией, трансформировался последним. Как и следовало ожидать, он превратился в серого помещика — здоровенного, с мощной грудью и крепкими лапами, с беспощадными желтыми глазами.

Венька поглядывал на него с опаской — черт его знает, этого волчару, что ему взбредет в дурную башку. Тут от Курепова мало что осталось.

Стая копошилась, трудилась над добычей, отрывая куски, чавкая, перемалывая мощными зубами косточки.

С ухом в руке из кучи-малы выбрался Кирилл, пьяно помотал головой, взглянул на то, что в руке, уронил на пол и, давясь, поплелся на выход. За ним, повизгивая, заспешило сморщенное существо.

Венька, окаменев, смотрел на всё это. В воздухе стоял непрерывный напряженный звон, подчеркивающий дикость происходящего. Наверное, это был звук, присущий извращенной ненормальности, избавиться от него было невозможно.

Насытившись, монстры по одному покидали стаю, разбредались по каземату. Куча-мала быстро таяла. Последним был шакал, который что-то там торопливо догрызал.

От бедняг пленных ничего не осталось. На полу валялись стулья, обрывки веревок, кровавые ошметки.

К Веньке вперевалку подошла раздувшаяся, как шар, крыса, посмотрела снизу вверх отсвечивающими красным глазками-пуговицами и вдруг выросла в Дохлера.

В тот же миг все прочие превратились в людей. Звон сошел на нет.

— Не обмочился, пупсик? — заботливо спросил Дохлер. — Привыкай.

И отошел к Хлебникову.

Министры переговаривались, пересмеивались, будто ничего особенного не произошло. Курепов, только что бывший волком, смотрел на Веньку и ухмылялся. Венька понял, что нужно срочно хряпнуть стакан, желательно водки, чтоб по мозгам ударило. А лучше два стакана.

Кирилла, кажется, не было, хотя нет, вот он, мокрый, дрожащий появился на пороге каземата. Сзади Лазарев. Стая есть стая, когда делается общее дело, никому не позволено отсутствовать.

Вот почему увечья, нанесенные Боцманом, зажили на них в считанные часы. Это были звери, нелюди.

Веньку затрясло. Угораздило же выбрать компанию. Не дай Бог что-то сделать не так. Этим убить, что барану чихнуть, и проблем с трупом никаких — просто сожрут и всё.

Из воздуха вышел Гыга, одетый в черную пару, с желтой медалькой на лацкане. Сейчас на вид ему было лет пятьдесят, он был хорошо выбрит, аккуратно причесан, торжественен.

Погрозив Веньке пальцем, не сметь, мол, тут у меня про Бога, он деловито произнес:

— Ну-ка, быстренько от этой стены, зашибет.

Министры шустро отошли.

— Господа, — провозгласил Гыга. — Его Сиятельство вами доволен. За выдающиеся заслуги каждый из вас будет иметь честь приложиться к стопе Его Сиятельства. Внимание, господа.

Каземат сотрясло, из стены выдвинулось гигантское, покрытое лаком копыто. Видна была лишь его часть, прочее осталось в другом измерении. Завоняло потными ногами, тут никакой лак не помогал.

— Живее, господа, живее, — заторопил Гыга. — Не все скопом, по одному.

Курепов первый чеканным шагом приблизился к копыту, взасос поцеловал его, громко сказал: «Благодарю за честь, Ваше Сиятельство».

Следом за ним к сиятельной стопе потянулись остальные.

Когда Венька, стараясь не дышать, коснулся губами шершавого копыта, его вдруг пронзил электрический разряд. От боли Венька вскрикнул. Гыга реготнул и объяснил: «Это чтоб лучше запомнил».

Кирилла, кстати, тоже шарахнуло током.

Потом, когда все отцеловались, копыто вдвинулось обратно в стену, а сверху ссыпалась пригоршня таких же, как у Гыги, медалек, судя по звуку жестяных.

— Знак отличия, господа, — объявил Гыга, подбирая с пола медальки. — Он же знак невозвращения и особой благодати. Вы уже не вернетесь в свой подвал, господа, в каждом новом воплощении вам суждено быть правителями.

Он разогнулся, весь красный от натуги, приказал сипло:

— Для награждения в колонну по одному становись…

Этой ночью Веньку мучили кошмары.

В самый разгар мучительного кровавого действа грянул будильник. Венька, потный, пьяный еще, с бешено колотящимся сердцем вывалился из сна.

Пора было вставать.

«Боже, когда же это кончится?» — подумал он, садясь на мокрой постели и нащупывая ногами тапки.

Перед глазами плыло, значит вчера он превзошел самого себя. Надо же так нахлестаться.

Вспомнилась вдруг раздувшаяся, как шар, крыса, она же Дохлер.

Венька застонал. Кошмар этот теперь будет длиться вечно — и во сне, и наяву. Бесконечный кровавый кошмар, от которого никакая водка не спасет.

Мотаясь от стены к стене, прошлепал на кухню, вытряхнул на ладонь пару спасительных пилюль… и остановился, прислушиваясь.

— …добровольная трансмутация, — торопясь, говорило загогуйловское ядро. — Организм перестраивается, ты превращаешься в животное, Вениамин. Таблетки сии медленно, но верно делают из тебя обезьяну. Выброси их, перемоги себя, перетерпи.