— Понравилась ли? — воскликнула добрая старушка. — Да, она чудно играет, Клемент! Что за блеск, что за экспрессия! В мою молодость одни только артисты так играли на концертах, а нынче девушки восемнадцати и двадцати лет заткнут за пояс профессора. Я уверена, ты будешь в восхищении от нее, Клем (мне кажется, я покраснел, когда маменька сказала это; разве я уже не был в восхищении от нее?), когда ты услышишь ее выразительную, блестящую игру; я уверена, что она страстно любит музыку не потому, чтобы она предавалась смешным сентиментальным возгласам, говоря о ней, но потому, что ее глаза загорались, когда она рассказывала о радости, доставляемой ей игрой. Она вздохнула при этом, и мне показалось, что, вероятно, испытала, бедная, в своей жизни много горя и лишений.

— А условия ее, маменька? — спросил я.

— Ах ты, милый мой скряга, только и думаешь, что о деньгах! — воскликнула маменька.

Господь благослови ее невинное сердце! Я задал этот гнусный вопрос, только чтобы скрыть дикую радость, овладевшую моим сердцем! Что мне за дело, что этой прелестной красавице поручено обучать мою маленькую племянницу музыке? Отчего мое сердце внезапно преисполнилось радостью и я отвернулся, чтобы не встретить честных взглядов моей матери?

— Условия ее даже слишком умеренны, — сказала она. — Одно только неудобно, хотя не для меня, но я опасаюсь, чтобы тебе не показалось это стеснительным.

Я поспешно спросил, что именно неудобно. Я боялся, не суждено ли мне, наконец, разочароваться в этом прелестном существе.

— Видишь ли, Клем, — сказала моя мать, слегка запинаясь, — мисс Вентворт занята почти весь день. Ее воспитанницы живут далеко друг от друга; она теряет много времени не передвижение, и потому может давать уроки Лизи или рано утром, или поздно вечером. Я бы предпочла вечером, чтобы присутствовать при этих уроках, но не помешают ли тебе звуки фортепиано?

«Помешают? Разве небесная музыка может мне мешать?» — думал я, и, несмотря на все мои способности ко лжи и лицемерию, обнаружившиеся во мне внезапно со вчерашнего дня, я едва мог вымолвить, что музыка вряд ли обеспокоит меня.

— Притом ты редко бываешь дома, Клем, — сказала маменька.

— Да, — отвечал я, — разумеется, я могу уйти, если музыка мне надоест.

На следующий вечер, возвращаясь домой из конторы, я чувствовал себя как школьник, вырвавшийся на свободу в праздник. Гремящий кэб казался мне волшебной колесницей, несущей меня по пурпурным облакам. Улицы, освещенные лучами заходящего солнца, казались волшебными чертогами, и, я думаю, едва бы я удивился, если б увидел на деревьях алмазные фрукты Аладдина. Каким-то непонятным образом прозаическая земля обратилась в заколдованное царство чудес и добрых фей.

Неужели я влюблен? Неужели я не на шутку влюбился в девушку, которую впервые увидел не более сорока восьми часов тому назад? Я, который ухаживал за всеми мисс Балдерби и почти отдал свое сердце Люси Седжвик, сестре доктора; более года находился, с дозволения родителей, в переписке с Кларой Карпентер, которая променяла меня самым бессовестным образом на какого-то пастора, — я, который ругал любовь, эту глупую страсть. (В конторке, на которой я пишу, хранится длинный локон волос мисс Карпентер, завернутый в лист почтовой бумаги, с короткой, колкой надписью Свифта: «Только женские волосы».) Неужели я наконец пойман прелестными, томными глазками и рафаэлевским профилем? Неужели я, невредимо миновавший столько огней, сжег себе крылья при первом дуновении этого нового пламени? Я разом сделался десятью годами моложе, и сердце мое забилось рыцарской любовью к этой прекрасной незнакомке. Я старался вразумить себя, поднимал на смех свою любовь, но, несмотря на все, я увлекался этим новым для меня чудным, одуряющим чувством. Приехав домой, я дал извозчику пять шиллингов. Не обязан ли я был прибавить ему за то, что он провез меня не по простым улицам, а по волшебному царству?

Что я ел в тот день? Смутно помню, что ел вишневый пирог, телятину, жареную рыбу с соусом из анчоусов. Мне казалось, что обед продолжался часов шесть кряду, и все-таки пробило всего семь часов, когда мы удалились в гостиную, а мисс Вентворт должна была приехать только в половине восьмого. Племянница моя горела нетерпением и беспрестанно подбегала к окошку посмотреть, не идет ли ее новая учительница. Она могла бы избавить себя от подобных хлопот, если б обратилась ко мне, ибо, усевшись в кресло с газетой в руках, я видел всю дорогу, по которой должна была пройти мисс Вентворт. Глаза мои часто с газетных столбцов устремлялись на пыльную улицу; вскоре увидел я зонтик, довольно полинявший, и стройную фигуру, спешившую к нашим воротам; затем показалось лицо, которое для меня было прелестнее всех на свете.

С тех пор мисс Вентворт приходила к нам три раза в неделю, и не знаю почему, но даже гаммы вовсе не беспокоили меня. Я читаю книгу или газеты или гуляю по лужку в течение урока. Временами долетает до меня чудный голос Маргариты (я буду называть ее в дневнике Маргаритой — так приятнее, чем мисс Вентворт). К концу урока маменька просыпается от послеобеденного сна и настоятельно приглашает Маргариту выпить чашку чаю. Мы садимся за чайный стол и разговариваем при тусклом свете угасающего дня или мерцании лампы. Мы говорим о книгах, и по какой-то странной игре случая вкус и понятия Маргариты совершенно сходны с моими. Мисс Карпентер ничего не смыслила в литературе: называла Карлейля дураком и только притворялась, что любит Диккенса. Я одолжил Маргарите некоторые из моих книг и нашел завядшую розу в страницах Вильгельма Мейстера, когда она мне возвратила это сочинение. Я вложил розу в конверт и запечатал. Пора, кажется, сжечь волосы мисс Карпентер.

Прошел всего месяц с того вечера, когда я увидел объявление в окошке вандсвортского магазина, но Маргарита и я сделались друзьями. В продолжение целого года переписки мисс Карпентер и моя особа не могли сойтись никоим образом; а с Маргаритой мне даже не нужны слова, которые бы сказали, что я понят. Взгляд, улыбка, движение ее прекрасной головки — все это служит лучшим ответом, чем глупые письма мисс Карпентер. Последняя принадлежала к числу девушек, называемых эффектными, и называла Байрона душкой, а Шелли — ангелом; но, если б вы прочли ей какой-нибудь стих, она не сумела бы сказать, чей он — Байрона или Бен-Джонсона. Совсем другое дело Маргарита — какое чудное имя! Если бы я не опасался, что новозеландец вздумает напечатать этот дневник, я, кажется, покрыл бы все его страницы этим дорогим именем. Если б новозеландец, как скромный человек, только описал бы мой восторг, я не имел бы ничего против этого, но он в моих возгласах легко может найти пищу для критической статьи о нравах и обычаях английских влюбленных XIX века. Поэтому я постараюсь умерить свой восторг и не очень распространяться о моей милой Маргарите. Но как смею я так ее называть? Ведь может опять явиться какой-нибудь пастор!

По-видимому, мы уже старые друзья с ней, но я ничего не знаю о ее прошлой жизни. Она никогда не говорит о своем семействе. Раза два упомянула о своем отце и хотя с нежностью, но с тяжелым вздохом; мне кажется, что ей горько, тяжело произносить его имя.

Несмотря на всю нашу дружбу, она ни разу не позволила мне проводить ее домой, хотя маменька и предлагала ей мои услуги. Она отговаривается тем, что привыкла ходить и днем и ночью одна. Она, по-видимому, ничего не боится, и, действительно, только дикий зверь решился бы побеспокоить такое чистое, чудное создание».

На пристани Джозеф Вильмот терпеливо ожидал прихода «Электры». Появление парохода было встречено радостными криками встречающих.

Пассажиры начали сходить на берег около одиннадцати часов. Среди них было много детей с английскими няньками; трое или четверо мужчин с военной осанкой; несколько дам с более или менее загоревшими лицами; три лакея и мужчина аристократического вида, лет около пятидесяти пяти, щегольски одетый, в черной, высокой шляпе и лакированных сапогах. Его одежда очень походила по цвету и покрою на платье, выбранное Джозефом Вильмотом.