— Джозеф, я не хочу, чтобы ты ехал в Саутгэмптон и встретился с мистером Дунбаром. Он обошелся с тобой жестоко и несправедливо, никто этого не знает лучше меня. Но ведь это было так давно, Джозеф, ужасно давно. Злые чувства вымирают в человеке с годами, не правда ли? Время исцеляет все раны, и мы научаемся прощать других в надежде, что и нас простят, не так ли, Джозеф?

— Ты, может быть, так чувствуешь, — злобно отвечал отверженный. — Я — нет.

Он больше ничего не сказал и, скрестив руки на груди, высунулся из окна вагона. Но он не видел прелестной картины, развертывавшейся перед ним; не видел богатых нив, веселых ручьев и живописных домиков, мелькавших за деревьями. Он смотрел на все это и ничего не видел, словно перед его глазами был белый лист бумаги. Самсон Вильмот сидел напротив него, и с нервным беспокойством следил за грозным выражением его лица.

На первой станции он взял билет для брата, который продолжал по-прежнему молчать.

Прошел час, а Джозеф все молчал. Он не любил брата. Свет сделал его жестоким. Его преступления, слишком тяжело обрушившись на его голову, ожесточили несчастного. Он считал человека, некогда горячо им любимого, единственной причиной своего позора и несчастья, и по нему судил о всем человечестве. Он не верил, не мог верить никому, имея постоянно в голове страшный пример неблагодарности и коварства Генри Дунбара.

Вагон был пуст, кроме двух братьев в нем никого не было.

Самсон долго пристально следил за выражением лица Джозефа, потом тяжело вздохнул, покрыл голову платком, и прислонился к спинке кресла. Но он не спал. Его терзали беспокойство, опасение, ужас. Вдруг он почувствовал, что в ушах у него загудело, глаза подернуло туманной дымкой. Он пытался раза два заговорить, но язык не поворачивался, уста отказывались передать слова, родившиеся в его голове. Наконец, и голова заходила кругом, свист паровой машины отдавался в ней все громче и громче, спутывая все его мысли и оглушая его совершенно.

Поезд подходил уже к Базинстоку, когда Джозеф Вильмот вдруг очнулся от своих мрачных дум.

Случилось что-то страшное, роковое. Отверженный вскочил в ужасе, бледный как полотно.

Старик-конторщик упал безжизненной массой на пол вагона.

Этого третьего удара паралича следовало ожидать уже давно, и непредвиденная встреча на ватерлооском дебаркадере приблизила роковую минуту.

Джозеф Вильмот опустился на колени возле брата. Он был преступник, отверженный обществом, закоснелый в злодействе, и видывал смерть в самых страшных, возмутительных образах; она более не страшила, не возмущала его. Закаленный в преступлениях, Джозеф был равнодушен к страданиям ближнего. Любовь к дочери была единственным признаком человеческого чувства, уцелевшим в груди этого человека.

Однако Джозеф Вильмот сделал все, что мог, для несчастного старика: развязал ему галстук, расстегнул жилет и стал прислушиваться, бьется ли у него сердце. Оно билось, но очень слабо, едва внятно, будто душа пыталась высвободиться на волю из своего тленного покрова.

— Пожалуй, ему лучше бы кончиться, — проговорил Джозеф сквозь зубы. — Тогда бы мы встретились с Генри Дунбаром с глазу на глаз.

Поезд пришел в Базинсток; Джозеф высунулся из окошка и громко кликнул кондуктора.

Тот быстро подбежал к дверцам, слыша по голосу, что зовут его недаром.

— С братом моим случился удар, крикнул Джозеф. — Помогите мне вынести его из вагона и пошлите, пожалуйста, за доктором.

Безжизненное тело вынесли на платформу и положили на диван в пассажирском зале, а саутгэмптонский поезд уехал без наших путешественников.

Минут через десять явился доктор; он задумчиво покачал головой при виде больного.

— Дело плохо, — сказал он, — постараемся помочь, если возможно. Был ли кто с бедным стариком?

— Да, сударь, — ответил смотритель, указывая на Джозефа, — вот они с ним ехали.

Доктор подозрительно покосился на Джозефа Вильмота. И действительно, было отчего: он выглядел преступным бродягой с головы до ног, отчаянным злодеем, отвергнутым обществом и ненавидевшим за то всех и каждого.

— Вы… родственник этому джентльмену? — недоверчиво спросил доктор.

— Да, я брат его.

— Я бы советовал перевезти его в ближайший отель. Я пришлю сиделку за ним ухаживать. Не можете ли вы сказать, в первый ли это раз с ним удар или нет?

— Не сумею сказать, — отвечал Джозеф.

— Странно, вы говорите, что вы брат этого джентльмена, а не можете ответить на такой важный вопрос.

— Действительно, странно, — ответил Джозеф Вильмот небрежно, почти презрительно. — Много вещей постраннее этого бывало на свете. Мы уже несколько лет не встречались с братом, а сегодня неожиданно наткнулись друг на друга.

Несчастного, все еще не пришедшего в чувство, перенесли в гостиницу, недалеко от станции. Номер в ней был просторным, но удобным. Больного положили в спальню, окна которой выходили на пыльную дорогу.

Доктор приложил все усилия, все известные науке средства, чтобы возвратить жизнь парализованному мозгу, но напрасно. Душа уже отделялась от тела, которое лежало неподвижной, бесчувственной массой на жесткой постели. Джозеф Вильмот сидел молча в ногах брата и следил за ним с мрачным выражением лица.

Вскоре явилась сиделка и уселась в голове больного. Но делать ей было нечего.

— Есть ли какая-нибудь надежда? — спросил Джозеф уходившего доктора, с нетерпением ожидая ответа.

— Боюсь, надежды мало, даже нет ее вовсе.

— А скоро будет конец?

— Очень скоро, думаю. Вряд ли он протянет сутки.

Доктор ожидал от брата умирающего выражения горести или, по крайней мере, удивления, но напрасно: Джозеф Вильмот не обнаружил никакого волнения; поспешно простившись, врач вышел из комнаты.

Начинало смеркаться, и в сумерках лицо Джозефа Вильмота казалось еще мрачнее, еще суровее, чем в вагоне поезда во время беседы с братом.

Спальня, где лежал умирающий, сообщалась с передней, где брошены были мешок и чемодан Самсона Вильмота.

Джозеф обыскал все карманы в платье, снятом с умиравшего брата.

В жилете нашел он немного серебра и ключи, в боковом кармане старомодного сюртука — записку и бумажник в сильно поношенном кожаном переплете. Джозеф вынес эти вещи в соседнюю комнату, притворив за собой дверь, потом позвонил и потребовал свечей.

Девушка принесла свечи и осведомилась, обедал ли он?

— Да, часов пять тому назад, — отвечал Джозеф. — Теперь дайте мне только водки.

Девушка принесла графинчик водки и рюмку, поставила на стол и молча вышла. Джозеф Вильмот запер за ней дверь.

— Терпеть не могу, когда за мной подсматривают, — пробормотал он про себя, — а этот деревенский народ такой любопытный.

Он уселся, выпил рюмку водки и придвинул одну из свечей.

Деньги, ключи и бумажник Джозеф успел уже положить к себе в карман. Прежде всего он вынул и осмотрел бумажник, в котором оказалось два отделения — в одном было пять пятифунтовых банковых бумажек, в другом письмо.

— Так, так! Это приветствие от младшего члена торгового дома своему товарищу и главе фирмы. Я приберегу эту цидулку, пригодится, — прошептал Джозеф, вкладывая письмо на прежнее место, и начал перелистывать записную книжку.

Только самая последняя заметка обратила на себя его внимание. Она состояла из нескольких слов:

«Г.Д. должен прибыть в саутгэмптонские доки 19 текущего месяца или около того на пароходе «Электра». Будет встречен мисс Лорой Д., в Лондоне».

— Что это за Лора Д.? — спросил себя Джозеф, закрывая записную книжку. — Верно, дочь его. Лет десять тому назад я прочел про его свадьбу в газетах. Уж, верно, не дал маху, женился выгодно. Ему везет во всем. Женился на знатной барыне, помнится. Будь он проклят!

Джозеф Вильмот сидел, сложив руки и насупив брови, в мрачном раздумье; зловещая улыбка искажала его суровое лицо, глаза горели зловещим огнем.

Джозеф Вильмот был опасен всегда — когда шумел и когда буянил, но он был в сто раз опаснее, когда задумывал дело в тиши.