Выбор и примерка платья заняли очень много времени — Джозеф был очень капризен, и ничто ему не нравилось. Никакой старый холостяк, проводивший всю свою жизнь в заботах о туалете, не мог быть так прихотлив, как этот бродяга, тринадцать лет носивший куртку каторжного и с тех пор не вылезающий из дырявого платья.

Однако он не выказал дурного вкуса, не выбирал ярких цветов или очень эксцентричных покроев. Напротив, выбранное им платье совершенно гармонировало с его прической и бородой. Он был одет просто, прилично и вместе с тем по последней моде. Окончив свой туалет — от высокой черной шляпы до лакированных сапог — и надев лайковые перчатки, он вышел из комнаты, где одевался.

Магазинщик и мальчишка с изумлением отскочили от него.

— Если бы все это стоило вам, сэр, пятьдесят фунтов, а не шестнадцать фунтов двенадцать шиллингов и одиннадцать пенсов, то и тогда ваши деньги не пропали бы. Вы точно герцог какой! — воскликнул с восторгом хозяин.

— Очень рад слышать, — ответил мистер Вильмот, остановившись перед зеркалом и с улыбкой покрутив свои усы.

Взяв сдачу, он положил деньги в бумажник, а золото и серебро небрежно сунул в карман жилета.

Манеры его теперь столь же изменились, сколько и платье. Он вошел в лавку грубым, неотесанным бродягой, а выходил из нее настоящим джентльменом, с гордой осанкой и аристократическими, несколько небрежными манерами.

— Ах да, — сказал он, задержавшись на пороге, — завяжите, пожалуйста, мои старые вещи в узел. Я зайду за ними сегодня вечером.

Сказав это очень хладнокровно, мистер Вильмот вышел из лавки, но хотя он теперь был одет не хуже любого джентльмена в Саутгэмптоне, он свернул в узкий переулок и поспешно пошел за город по берегу реки.

В нескольких милях от Саутгэмптона он остановился в маленькой деревушке и вошел в скромный кабачок, очень редко посещаемый проезжими. Спросив водки и холодной воды у девушки, сидевшей за прилавком, Джозеф Вильмот прошел в столовую — низенькую комнату, украшенную различными объявлениями о продажах с публичного торга всяких вещей. В комнате никого не было. Вильмот уселся у отворенного окна, взял газету и стал читать ее.

Но эта попытка не увенчалась успехом. Во-первых, в газете было очень мало любопытного; во-вторых, Джозеф не мог сосредоточиться, даже если бы тут была собрана вся человеческая премудрость.

Нет, он не мог читать, он мог только думать, и то лишь об одном — о встрече с Генри Дунбаром.

Он вошел в уединенный деревенский кабачок в час и оставался там весь день, попивая водку с водой, хотя очень умеренно. Вместо обеда он спросил себе кусок холодного мяса и хлеба, и все это время думал о Генри Дунбаре. Мысль о нем не покидала его ни на минуту.

В вагоне, в базинсокском кабачке, на станции, в долгую, бесконечную ночь, проведенную без сна, в трактире, на берегу реки, в лавке готового платья — везде и всегда он думал о Генри Дунбаре. С той минуты, как он встретился со своим братом на ватерлооской станции, он не переставал думать о Генри Дунбаре. Ни разу мысль о брате не приходила ему в голову, его совсем не беспокоила его болезнь, явная близость смерти. Он даже не думал о своей дочери, об отчаянии, в которое ее повергнет его долгое отсутствие. Он отложил всякую мысль о прошедшем и сосредоточил всю силу своего ума на одном предмете, совершенно овладевшем им.

Временами находили на него минуты страха и отчаяния. Что, если Генри Дунбар умер по дороге в Англию? Если «Электра» привезет только чугунный гроб?

Нет, это невозможно. Судьба, мрачная роковая судьба не давала этим двум людям встретиться в течение тридцати пяти лет именно для того, чтобы их теперь неожиданно свести. Казалось, философское замечание старого приказчика было справедливо. Рано или поздно, а день расплаты, день возмездия неизбежен.

В сумерках Джозеф Вильмот вышел из кабачка и вернулся в Саутгэмптон прямо в лавку портного. Ее уже запирали, и хозяин заметил с улыбкой:

— Я думал, что вы забыли, сэр, об этом узле. Он давно готов. Не прикажете ли его лучше прислать?

— Нет, благодарю, я возьму сам.

С этим узлом Джозеф Вильмот отправился на мол, выходивший далеко в реку.

По дороге из деревенского кабака в Саутгэмптон он наполнил карманы каменьями, и теперь, став на колени на конце мола, связал все эти камни в платок, привязал этот узелок к большому узлу с платьем и бросил в реку.

Все это он сделал очень ловко и проворно, осторожно осматриваясь по сторонам, не идет ли кто. Подождав, пока круги на воде исчезли, он поспешно пошел назад.

«И концы в воду с Джемсом Вентвортом и его платьем», — подумал он.

Ночь Джозеф провел в том же деревенском кабачке, где просидел весь день, и воротился в Саутгэмптон на другое утро, в девять часов.

День был светлый, и простым, невооруженным глазом можно было увидеть «Электру», быстро подходившую к докам.

«Сегодня я заканчиваю первую тетрадь моего дневника, в который я записывал кое-как и без всякого порядка все события моей жизни. Перелистывая его страницы, я невольно удивляюсь, к чему было потрачено столько времени на такой бесполезный труд. Писать дневник — вообще преглупая привычка. К чему записывать события самой обыкновенной, пустой жизни? Для собственного назидания? Едва ли. Я очень редко перечитываю эти незанимательные страницы и не думаю, чтобы моему потомству было интересно знать, что я в среду утром, в десять часов отправился в контору и, не найдя места в дилижансе, должен был нанять извозчика, которому заплатил два шиллинга; что я обедал вдвоем с маменькой и вечером кончил третий том французской революции Карлейля. Да, спрашиваю всех, есть ли какая-нибудь польза в моем дневнике?

Найдет ли будущий знаменитый новозеландец этот дневник посреди развалин Клапама? И назовут ли меня Пеписом девятнадцатого столетия? Но я никак не могу сравняться с этим талантливым, ловким чиновником; или, может быть, настоящее время не походит на тот золотой век, когда пустой гуляка забавлялся подсматриванием под белые юбки миледи Кастльмэн, развивавшиеся по ветру, и записывал все это в свой дневник.

Вообще ведение дневника — чрезвычайно старомодная, глупая привычка, и, я полагаю, сам знаменитый Пепис был дрянной, глупый писака. Впрочем, в настоящую минуту я имею записать нечто поважнее поездок на извозчиках или чтения любимой книги. Наша мирная жизнь внезапно изменилась совершенно неожиданным прибытием в наш дом нового лица.

Это — девочка, едва перешедшая за первый десяток, ей очень далеко еще до шестнадцати лет — возраста, всегда ожидаемого с таким нетерпением молодыми девушками. Мисс Элизабет Лестер, единственная дочь моей сестры Марианны Лестер, приехала к нам из Сиднея, где моя сестра Марианна с мужем живет уже двенадцать лет. Она поселилась у нас первого июля и с того времени вертит всем домом, начиная от маменьки до меня. Она довольно хорошенькая девочка, со светло-золотистыми волосами, заплетенными на затылке в две косы. Она очень добрая девочка, и маменька обожает ее. Что же касается меня, то я постепенно осваиваюсь с мыслью, что я уже старик, что мне стукнуло тридцать три года и что у меня бойкая племянница, играющая вариации на фортепиано.

Эта музыка приводит меня к другому, новому, явлению в ограниченном круге моих знакомств — к существу, о котором я не говорил ни слова в законченной тетради дневника, но которое в течение шестинедельного промежутка между последней моей отметкой в дневнике и сегодняшним числом сделалось для меня столь же знакомым человеком, как старейшие товарищи моей юности. Я слышу, как в гостиной под моей комнатой раздаются эти звуки, и предо мной возникает образ прелестной, бледной молодой девушки с черными глазами.

Я не сознавал вполне, в каком громадном количестве вещей нуждается всякая женщина, до тех пор пока извозчичья карета не привезла к нам мою племянницу, мисс Элизабет Лестер. Ей нужно было все, что только может вообразить себе человек. Она выросла во время путешествия; все платья ее были слишком коротки, сапожки жали ей ногу, шляпки спадали с головы и висели у нее на шее. Ей ну ясны были зонтики, головные щетки, огромное количество кисеи, кружева, книжки, помада, перчатки, карандаши и сотни других вещей, сами названия которых кажутся дикими для мужского уха. Кроме всего этого ей еще необходимо было найти учительницу музыки.