— Нет, милорд, — ответил тот, — это поезд мистера Дунбара. Вы еще успеете поговорить с ним.

Поезд уже тронулся, но лорд Герристон, несмотря на свою старость, побежал по платформе, заглядывая во все окна. Однако глаза старика были не так хороши, как его ноги; он видел только смутную массу лиц, едва освещенных мерцающим светом фонарей.

— Нет, мои глаза уже не те, — весело сказал он, возвратившись к Ловелю. — Как я ни старался, но не мог различить во всей этой толпе моего старого друга Генри Дунбара.

Мистер Дунбар закрыл глаза, но он не спал, а думал и время от времени устремлял свой взгляд в окно, в темноту ночи. Он мог только смутно разобрать туманные очертания пейзажа, менявшегося каждую минуту: то мелькали широкие поля, покрытые белой пеленой снега, нетронутой человеческими следами, то грозно выделялись черной массой на белом фоне высокие ели.

Поезд останавливался на каждой станции, и, хотя все путешествие от Шорнклифа до Ругби должно было продолжаться не более часа, это время казалось вечностью нетерпеливому Дунбару, жаждавшему поскорее очутиться на палубе одного из ламаншских пароходов, поскорее выйти в море и увидеть вдали мерцающие маяки Кале.

Банкир посмотрел на часы и сделал следующий расчет: теперь четверть шестого. Поезд должен прибыть в Ругби в шесть без десяти минут; в шесть часов отходит лондонский поезд и приходит в столицу в три четверти восьмого. В половине девятого отъезжает дуврский мальпост, а на другое утро, часов в семь, Генри Дунбар будет уже гулять по улицам Парижа.

Ну а потом? Должно ли его путешествие окончиться в Париже или он поедет дальше? Ответ на этот нескромный вопрос гнездился в глубине души Генри Дунбара. Он в самые веселые минуты не отличался откровенностью, а теперь казался человеком, которого одолевает твердая решимость достигнуть своей цели, каких бы жертв это ему ни стоило. Он не слышал названий станций, которые выкрикивали кондукторы, до него долетали только неясные крики, безжалостно будившие заспавшихся пассажиров. Дунбар сердился, что не мог расслышать названия станций, сердился на остановки, словно на всякой станции стояли по целому часу. Он не выпускал из рук своих часов, и ему все казалось, что поезд идет слишком медленно. А если они достигнут Ругби, когда лондонский поезд уже уйдет?

Он спросил у соседа, всегда ли поезда ходят аккуратно, минута в минуту.

— Да, — ответил тот, — кажется, всегда аккуратно. Впрочем, я не знаю, как теперь, во время снега. В последнее время было много несчастий.

— От глубокого снега?

— Да. Мне так говорили, — подтвердил сосед.

Минут через десять после этого разговора и за четверть часа до приезда в Ругби вагоны начали очень сильно раскачиваться из стороны в сторону. Один из пассажиров, маленький, худенький старичок побледнел и с испугом посмотрел на своих соседей, но молодой человек, говоривший с Дунбаром, и пожилой господин с лысиной, сидевший против него, продолжали читать газеты так же хладнокровно. Мистер Дунбар не сводил глаз с часов, так что испуганный старик не нашел ни в ком сочувствия.

Бедный человек посидел несколько минут спокойно, но потом не выдержал и открыл окно. Холодный ветер дунул прямо в вагон, лысый господин набросился на старика и гневно спросил его, хочет ли он, чтобы у всех случилось воспаление легких, и не для этого ли он открыл окно в два градуса мороза. Но старик едва ли слышал это замечание; он высунулся в окно и с беспокойством смотрел в направлении к Ругби.

— Я боюсь… что-то неладно, — сказал он, оборачиваясь к пассажирам, бледный как смерть. — Я, право, боюсь, чтобы не случилось несчастья. Мы опоздали на восемь минут, и вон уже поднят сигнал, означающий опасность, а рельсы совсем занесены снегом. Я боюсь…

Он снова высунул голову и через секунду заревел страшным голосом:

— Что-то едет на нас! Едет! Машина…

Несчастный не кончил своей фразы. Раздался потрясающий, грозный, страшный шум, треск ужаснее раската грома, ужаснее удара ядра в деревянную стенку корабля.

За этим роковым треском раздался человеческий вопль, еще ужаснее, еще страшнее. Над всем царила смерть, мрак, смятение. Черные массы дерева и железа валялись в неописанном беспорядке на окровавленном снегу; раздавались стоны умирающих, придавленных обломками вагонов; вопли матерей, из объятий которых неумолимая смерть вырвала их птенцов; крики детей, прижимавшихся к трупам матерей; жены звали мужей, которых уже не было более в живых, мужья стонали по погибшим женам. И посреди всего этого несколько храбрецов, раненых и бледных, перебегали от одних несчастных к другим, стараясь помочь.

Северный поезд столкнулся с шорнклифским, который вышел на общую линию девятью минутами позже назначенного времени.

Мало-помалу все пострадавшие были перенесены на чистое место стараниями нескольких храбрых людей, спокойно и бесстрашно исполнявших свой долг. Главное дело теперь было очистить рельсы от груды развалин, и вскоре стук лопат и заступов покрыл стоны и вопли тех несчастных, которые пострадали менее других и не лишились сознания от боли.

Шорнклифский поезд был совершенно разбит, северный же пострадал гораздо меньше, но машинист его был убит и несколько пассажиров тяжело ранены.

Генри Дунбар находился в числе тех, которых вытащили бесчувственными из-под обломков шорнклифского поезда. Одна нога у него была сломана, и он получил страшный удар в голову, который поверг его в беспамятство. Но были раненые гораздо серьезнее банкира, и доктор, осмотревший несчастных, объявил, что мистер Дунбар сможет совершенно оправиться при хорошем уходе через два или три месяца. Перелом ноги был обыкновенный, и если хорошо вправить ее, то не останется никаких следов.

Наконец, всех раненых перенесли на станцию Ругби и отдали на попечение шести докторам. Один из них тотчас занялся банкиром. В кармане Генри Дунбара нашли его визитные карточки, и по всей станции разнеслась весть, что бледный пожилой господин с седыми усами, лежащий в беспамятстве на диване, был не кто иной, как знаменитый банкир с улицы Св. Гундольфа и владелец Модслей-Аббэ. Доктор благословлял небо, пославшее ему такого выгодного пациента. Он тотчас распорядился, чтобы банкира осторожно перенесли в ближайший отель, послал за своим помощником, и через четверть часа миллионер был приведен в чувство.

Генри Дунбар открыл глаза, окинул удивленным взглядом незнакомую комнату и спросил, где он. Он не помнил о случившемся и совершенно забыл обо всем, что произошло со времени его отъезда из Модслей-Аббэ до минуты рокового столкновения.

Мало-помалу к нему возвращалась память. Он стал припоминать, что хотел уехать из Модслей-Аббэ за границу. Но действительно ли он осуществил это намерение? Да, он, должно быть, выехал из Аббэ, но что же тогда случилось? Он задал доктору этот вопрос и просил его объяснить, по какой причине, он, Генри Дунбар, очутился в этой странной, незнакомой ему комнате.

Мистер Дафней, ругбийский доктор, рассказал своему пациенту о случившемся, но так непринужденно, что, слушая его, всякий бы подумал, что столкновение двух поездов было очень приятным и веселым событием.

— Но мы в отличном положении, сэр, — прибавил он, — нельзя лучшего желать. Когда же нам исправят ногу и дадут успокоительных капель, то мы отлично заснем. Я вас уверяю. Я никогда не видывал чище и лучше перелома.

Между тем мистер Дунбар поднялся, и, несмотря на увещевания доктора, сел на диван, с беспокойством поглядывая по сторонам.

— Вы говорите, я в Ругби, — сказал он мрачно.

— Да, в Ругби, — ответил доктор, улыбаясь и потирая руки, точно хотел сказать: «ну не счастье ли это?» — Да, в Королевском отеле, в Ругби, и я уверен, что содержатель…

— Я должен уехать сегодня же, — перебил банкир доктора.

— Сегодня, сэр! — воскликнул мистер Дафней. — Невозможно, совершенно невозможно. Это было бы смертоубийством и с вашей стороны, и с моей, если бы вы решились на такую глупость и я бы вам позволил ее исполнить. Я должен объявить, к сожалению, что вы наш пленник, по крайней мере на месяц, но поверьте, что мы постараемся сделать ваше пребывание здесь как можно приятнее.