Нигде уже не видно было огня, но майор все же направился по дороге к Модслей-Аббэ и шел довольно скорыми шагами, несмотря на снег, который падал хлопьями.

Он был покрыт снегом с ног до головы, когда подошел к каменному крыльцу и позвонил в колокольчик, звуки которого громко прервали ночную тишину.

Лакей, отворивший дверь, прямо зевнул в лицо старого приятеля своего хозяина.

— Скажи мистеру Дунбару, что я желал бы поговорить с ним, — сказал майор, делая вид, что хочет зайти в дом.

— Мистер Дунбар выехал из Аббэ около часа тому назад, — произнес торжественно лакей. — И он на всякий случай приказал вам сказать, что не может определить, когда именно вернется, и что если вы желаете переговорить с ним, то обождали бы его возвращения.

Майор Вернон оттолкнул лакея и вошел в дом. Все двери были распахнуты настежь, и майор в отдалении увидел темный кабинета банкира.

Без сомнения, Генри Дунбар бежал от него, по крайней мере, на время: но хотел ли банкир обмануть его? Не скрывалась ли в этом внезапном отъезде какая-нибудь задняя мысль? — вот в чем вопрос.

— Я напишу твоему хозяину, — сказал майор, немного подумав. — Где останавливается он в Лондоне?

— Мистер Дунбар не оставил адреса.

— Это ничего не значит. Я напишу ему в контору. Прощай.

Майор Вернон отправился дальше по снегу. Лакей не ответил на его любезность, но несколько минут смотрел ему вслед и потом с шумом захлопнул дверь.

«Если это образчик ваших индийских знакомых, то я не много уважаю индийское общество, — подумал он. — Да что и ожидать от такого народа?»

Генри Дунбар приехал в Лондон несколькими часами позже того, как мистер Вернон посетил Модслей-Аббэ. Он отправился прямо в Кларендонский отель; с ним не было слуги, и весь его багаж состоял из одного чемодана, дорожного мешка и шкатулки, той самой, которою он разбирал с таким вниманием в Манчестере, в ночь после страшного убийства.

Весь следующий день, воскресенье, он провел в своей комнате, читая толстую рукопись в сафьяновом переплете, которую достал из шкатулки. День был пасмурный, холодный, как всегда в ноябре; но в комнате, где сидел Генри Дунбар, все дышало уютом и комфортом. Кресло его было подвинуто к самому камину, рядом на столике стояли хрустальный графин с бургонским, высокий стакан на манер кубка и ящик сигар.

Долго сидел Генри Дунбар в этом покойном кресле, попивая вино, куря дорогую сигару и совершенно углубясь в чтение рукописи. Только иногда он делал заметки карандашом в своей записной книжке, которую всегда носил в боковом кармане сюртука.

В семь часов явился слуга и доложил, что обедать подано в соседней комнате; только тогда мистер Дунбар встал и положил рукопись на стол. Она открылась на первой странице, на которой красовалась следующая надпись, сделанная собственной рукой Генри Дунбара:

«Дневник моей жизни в Индии, от приезда в 1815 году, до отъезда в 1850 году».

Вот какого свойства и содержания была книга, которую банкир, казалось, изучал с таким вниманием.

На другой день, в двенадцать часов, он велел подать себе карету и отправился в контору на улицу Св. Гундольфа. Первый раз Генри Дунбар посещал свою контору по приезде из Индии. Те, кто знал историю главы банкирского дома «Дунбар, Дунбар и Балдерби», нимало не удивлялись этому, по-видимому, странному обстоятельству. Они знали, что Генри Дунбар еще молодым человеком приобрел все привычки аристократа и что если впоследствии из него вышел деловой человек и ловкий коммерсант, то это только благодаря необходимости, заставившей его заняться делом, к которому он всегда питал отвращение. Потому неудивительно, что наследовав огромное состояние своего отца и дяди, Генри Дунбар держался в стороне от ненавистных ему занятий. Дела шли отлично во время его отсутствия и теперь продолжали так же идти без его содействия, ибо его место в Индии занял очень умный и деловой человек, бывший в течение двадцати лет кассиром в калькуттской конторе.

Быть может, банкир сохранил неприятное воспоминание о последнем своем посещении конторы в тот роковой день, когда открыты были подложные векселя. Быть может, прошедшие тридцать пять лет не изгладили тяжелого впечатления этого дня.

Во всяком случае, Генри Дунбар не был в хорошем расположении духа. Он был очень бледен, и лицо его выражало отчаянную решимость человека, идущего навстречу роковому кризису, неминуемость которого он сознает. По дороге на улицу Св. Гундольфа карета банкира была неожиданно остановлена на Лудгетской горе. Тут переделывали мостовую, и потому проезда не было. Банкиру пришлось повернуть на Фарингдонскую улицу и подняться в гору, под самыми стенами страшного Ньюгета. Карета ехала очень тихо от огромного стечения народа и экипажей, и мистер Дунбар мог вполне насладиться зрелищем мрачных стен тюрьмы и бесчисленного количества продавцов собачьих ошейников, поместившихся под их сенью.

Быть может, лицо банкира стало еще бледнее и рот его судорожно подергивало, когда карета остановилась у роскошных дверей конторы «Дунбар, Дунбар и Балдерби»; но, гордо подняв голову и выпрямившись во весь рост, он смелой и решительной поступью вошел в контору.

Никогда со дня обнаружения подложных векселей не входил Генри Дунбар в эту дверь. Мрачные мысли теснились в его голове, и он бросил угрюмый взгляд на хорошо известную ему контору.

Он пошел прямо к небольшой комнате за конторой, где тридцать пять лет тому назад происходила памятная для него сцена; но по дороге его остановил какой-то незнакомый ему служащий, неожиданно выскочивший из-за конторки. Это был кассир Клемент Остин.

— Вы желаете видеть мистера Балдерби? — спросил он.

— Да, я назначил ему свидание в час, — ответил банкир. — Мое имя Дунбар.

Кассир поклонился и молча отворил дверь в кабинет мистера Балдерби.

Но прежде чем войти, Дунбар остановился на пороге и пристально взглянул на кассира.

Остин был так же бледен, как банкир. Он знал заранее о посещении Генри Дунбара и ожидал со странным беспокойством первого свидания с человеком, которого Маргарита Вильмот называла убийцей своего отца. Встретившись теперь с ним лицом к лицу, Остин устремил на него проницательный, испытующий взгляд, словно хотел прочесть по его физиономии: преступник он или нет? Лицо банкира было бледно, мрачно, угрюмо, но это неудивительно: Остин знал, что с конторой на улице Св. Гундольфа связаны очень неприятные воспоминания для Генри Дунбара. Действительно, трудно ожидать, чтобы человек весело улыбался, входя в ту самую комнату, из которой тридцать пять лет тому назад вышел опозоренным, обесчещенным! В течение нескольких минут оба, богатый банкир и его скромный приказчик, смотрели пристально друг другу в глаза. При этом банкир ни разу не моргнул. Принято считать за лучшее доказательство невиновности человека, если он в ответ на ваш испытующий, подозрительный взгляд смотрит вам прямо в глаза. Но дурак тот мошенник, который не сумеет выдержать взгляда, если он знает, что его нарочно этим испытывают. Не гораздо ли чаще невиновность застенчиво потупляет глаза, когда вы слишком подозрительно смотрите на нее? Да, невиновность пуглива, и неожиданный подозрительный взгляд легко приводит ее в смущение. Напротив, порок смотрит вам прямо в глаза; он смел, решителен и имеет то огромное преимущество, что всегда ожидает нападения, всегда готов дать отпор.

Остин открыл дверь в кабинет мистера Балдерби, и мистер Дунбар вошел без доклада; кассир возвратился к своей конторке. Мистер Балдебри сидел за письменным столом у камина и что-то писал, но, увидев банкира, встал и сделал несколько шагов ему навстречу.

— Мистер Дунбар, я полагаю, — сказал он.

— Да, я Генри Дунбар.

Оба компаньона богатой фирмы пожали друг другу руки, и младший пододвинул мягкое кресло старшему.

— Теперь, кажется, слишком поздно поздравить вас с благополучным приездом в Англию, — сказал мистер Балдерби. — Но все же я поздравляю вас от всей души.