Молодой адвокат посмотрел на портрет с нежной улыбкой.

— Да, — сказал он задумчиво, — портрет очень схож, но только…

— Только что?

— Только она гораздо прелестнее.

— Неужели? Она и тут очень хороша. Лора похожа на свою мать, которая была совершенная красавица.

— Я слыхал от вашего отца, что рот и подбородок мисс Дунбар очень напоминали ему ваше лицо. Я должен сознаться, что решительно не вижу этого сходства.

— Вероятно, его и нет, — ответил банкир небрежно. — Вы не должны забывать, что прошло много лет со времени моего отъезда из Англии, я постарел и многое перенес в жизни. Конечно, мой рот и подбородок гораздо резче и грубее, чем у Лоры.

Больше ничего не было сказано о сходстве портрета. Вскоре мистер Дунбар встал, взял шляпу и пошел к дверям.

— Вы поедете со мной, Ловель, — сказал он.

— Ах нет, мистер Дунбар, не хочу вам мешать в такую минуту. Первое свидание отца с дочерью после такой продолжительной разлуки слишком священно, чтобы посторонний человек присутствовал при нем. Я…

— Фи, мистер Ловель. Я не думал, чтобы сын старого стряпчего был способен на такие нежности. Я буду очень рад видеть мою дочь, и, судя по ее письмам, она мне так же обрадуется. Вот и все! К тому же вы знаете Лору гораздо лучше меня, и потому пойдемте вместе.

Наружность мистера Дунбара странно противоречила небрежности его слов. Лицо его было покрыто смертельной бледностью, а губы судорожно сжаты.

Лору никто не предупредил о приезде отца. Она сидела у того же окна, у которого Ловель сделал ей предложение. Она сидела в том же самом роскошном, уютном кресле; у ног ее лежала любимая ньюфаундлендская собака.

Дверь в комнату была открыта. Она выходила на лестницу, и банкир остановился на площадке, неожиданно схватившись за перила. В первую минуту казалось, что он упадет; но бронзовые перила поддержали его, он только сильно прикусил нижнюю губу своими здоровыми, белыми зубами. Артур Ловель не без удовольствия смотрел на это волнение; его огорчила небрежность, с которой Генри Дунбар говорил о своей прекрасной дочери. Теперь было очевидно, что хладнокровие банкира было только маской, под которой мощный человек старался скрыть свои чувства.

Несколько минут оба стояли на лестнице; мистер Дунбар смотрел вокруг себя, стараясь побороть волнение. Все его окружающее было ново для него, ибо этот дом, равно как и Модслей-Аббэ, были куплены не более двадцати лет назад.

Миллионер с любопытством смотрел на свою собственность. Даже на площадке лестницы видны были следы роскоши. Персидский ковер покрывал середину пола, а по сторонам его блестел мрамор при солнечном свете, проникавшем через большое цветное окно. Великолепные вазы с тропическими растениями красовались на малахитовых пьедесталах; пурпурная бархатная портьера отделяла лестницу от длинного ряда роскошных, блестящих комнат.

Наконец мистер вошел в комнату своей дочери. Лора вскочила с кресла.

— Папа, папа! — воскликнула она. — Я так и думала, что вы сегодня приедете.

Она бросилась к нему и упала на его грудь, смеясь и плача от радости. Ньюфаундлендская собака с поникшей головой подкралась к мистеру Дунбару, обнюхала его со всех сторон и, медленно подняв на него свои глаза, начала жалобно выть.

— Возьмите свою собаку, Лора, — гневно воскликнул мистер Дунбар.

Первые слова, которые Генри Дунбар сказал своей дочери, были произнесены с сердцем. Девушка отскочила от отца и посмотрела на него умоляюще.

Лицо Генри Дунбара было бледно, холодно, безжизненно, как у мертвеца. Лора взглянула на него и невольно вздрогнула. Она была избалованным ребенком, идолом старика-деда, и никогда не слыхала других слов, кроме слов любви и ласки. Губки ее задрожали, слезы показались на глазах.

— Пойдем, Плуто, — сказала она собаке. — Папа нас не любит.

Она потянула собаку за длинные уши и вывела из комнаты. Собака последовала очень покорно за своей госпожой, но у самых дверей повернула голову и злобно огрызнулась на Генри Дунбара. Лора оставила собаку на площадке и, возвратившись к отцу, снова бросилась к нему в объятия.

— Милый папа, — воскликнула она, — моя собака никогда более не будет на вас огрызаться. Милый, дорогой папа, скажите, что вы рады возвратиться к своей дочери. Вы были бы, конечно, рады, если бы знали, как горячо я вас люблю.

Она поцеловала Генри Дунбара, но в ту же минуту отскочила, дрожа всем телом. Губы миллионера были холодны как лед.

— Папа, — воскликнула она, — что с вами? Отчего вы такой холодный? Не больны ли вы?

Ему действительно было дурно. Ловель, спокойно следивший за первым свиданием отца с дочерью, увидел неожиданную перемену в лице Генри Дунбара и только успел вовремя подкатить ему кресло. Банкир грохнулся в него, как чурбан. С ним случился обморок. Во второй раз после убийства в роще близ Сен-Кросса он поддался неожиданному и сильному волнению.

Ловель бережно положил Генри Дунбара на ковер, а Лора бросилась в свою уборную за водой и спиртом. Через пять минут мистер Дунбар открыл глаза и обвел всю комнату диким, испуганным взглядом. Он злобно посмотрел на Лору, стоявшую перед ним на коленях; потом судорожно задрожал всем телом и заскрежетал зубами. Но это продолжалось только несколько минут: он вскоре овладел собой и, крепко сжав руки, медленно встал на ноги.

— Такие обмороки бывают со мной, — сказал он с болезненной улыбкой, — и поэтому боялся первого свидания с тобой, Лора; я знал, что оно не пройдет для меня даром.

Он сел на низенькую кушетку, которую подвинула ему Лора, и закрыл лицо руками.

Мисс Дунбар села с ним рядом.

— Бедный папа! — промолвила она, нежно обнимая его. — Как жалко, что наша встреча так взволновала вас; я думала, что вы холодны ко мне, а эта холодность была именно доказательством вашей любви.

Ловель вышел через открытую дверь в оранжерею, но он слышал все, что говорила девушка. Лицо его было очень серьезно и мрачно.

— Лучшее доказательство любви, — повторил он мысленно. — Дай Бог, чтобы это было так; но мне кажется, оно скорее доказательство страха, а не любви.

Артур Ловель остался в Портланд-Плэс на целый день и обедал с банкиром и его дочерью. Обед прошел очень весело; Дунбар и Лора находились в самом лучшем расположении духа; а мисс Макмагон ловко поддерживала общий разговор. Банкир встретил старшую дочь своей жены маленькой речью, хотя несколько искусственной, но все же очень любезной и радушной.

— Я всегда буду рад вас видеть у моей сиротки, — сказал он. — А если вы можете совсем к нам переехать, то увидите, что я вас считаю второй дочерью.

Генри Дунбар совершенно оправился от своего волнения и все время весело говорил о будущем. Мимоходом он упоминал о своей жизни в Индии, но не распространялся об этом; его ум, казалось, был вполне занят устройством житья-бытья в Англии. Он рассказывал, какие намерен сделать перемены в Модслей-Аббэ, йоркширском поместье и в Портланд-Плэс. Он, по-видимому, вполне оценил все блага, приносимые богатством, и намеревался извлечь из него как можно больше удовольствия. После каждого блюда он пил много вина и под конец обеда совершенно развеселился.

Но, несмотря на веселость Дунбара, Ловель не мог забыть неприятное впечатление, произведенное на него первым свиданием банкира с дочерью. Смертная бледность Генри Дунбара, дикий, злобный взгляд, который он бросил на Лору, очнувшись от обморока, не выходили из головы молодого адвоката.

Отчего этот человек боялся свою дочь? Ловель был уверен, что страх, а не любовь, заставил Генри Дунбара побледнеть. Отчего отец мог испугаться своей дочери?

В ответ на эти вопросы в голове Ловеля возникло жестокое, роковое подозрение. Генри Дунбар убил Джозефа Вильмота, и сознание своей виновности сразило его при первом прикосновении невинных уст его дочери.

Как страшно, если это было правдой! Как страшно думать, что Лора должна вечно, ежедневно, ежечасно сталкиваться с преступником, с убийцей!