Действительно, через некоторое время она поравнялась с маленькой калиткой, выкрашенной белой краской. Отворив ее, она углубилась в парк и шла по извивающейся тропинке до тех пор, пока не очутилась на большой поляне, на противоположной стороне которой выступало из мрака массивное здание Модслей-Аббэ.

Человек, который называл себя Генри Дунбаром, лежал на мягком, дубовом диване перед камином в роскошном кабинете Модслей-Аббэ. Он пристально смотрел на пылающие уголья и прислушивался к завыванию ветра в трубе.

Было три часа утра, все в доме давно уже спали, только один больной не мог сомкнуть глаз. Постоянное заключение в комнате имело самое дурное влияние на его здоровье: цвет его лица был синевато-бледный, щеки ввалились, глаза неестественно блестели. Долгие часы одиночества, продолжительная бессонница и тревожные мысли совершенно его изнурили. Человек, лежавший теперь на диване, казался десятью годами старше того, который полгода тому назад так смело и решительно отвечал на вопросы судьи в Винчестере.

На столе близ дивана лежали костыли, сделанные из легкого, полированного дерева. Он научился ходить на них по комнатам и по песчаным дорожкам парка; он даже мог сделать несколько шагов и без костылей с помощью одной палки, но все же он еще не оправился для путешествия.

Одному небу известно, какие мысли теснились в его голове. Странные образы вставали перед ним, образы людей, которых он знал когда-то, в дни его юности; он видел ясно их лица, но они были не живые, а как бы выделялись из картины. Между этими лицами он видел и свое в различные эпохи жизни.

Боже мой, как это лицо изменилось! Вот светлое, веселое, детское лицо, так открыто, счастливо смотрящее на окружающий его мир; вот полная надежды улыбка молодости; но с годами лицо изменяется, черты делаются резче, улыбка блекнет, и чем душа становится чернее, тем мрачнее сдвигаются брови. Он все это видел, но мысли его по-прежнему сосредоточивались на одном предмете; он не мог не думать о нем, как преступник не может отойти от позорного столба, к которому привязан.

— Если бы я только мог уехать отсюда, — говорил он себе, — если бы я только мог уехать — тогда бы все изменилось. Перемена жизни, новые страны, новые люди, все это произвело бы на меня обычное влияние. Память об этом исчезнет, как исчезли все другие воспоминания, воскресающие только временами, во сне или по какому-нибудь случайному стечению обстоятельств. Это дело не хуже ведь других, не может же оно остаться навеки неизгладимым в моей памяти, тогда как все другие давно стерлись. Но пока я здесь, в этой мрачной, одинокой комнате, где однообразный стук часов и унылый шелест падающей золы на железную решетку камина страшнее всякой пытки, пока я здесь, нечего и думать о забвении, о покое. Я видел его вчера ночью, третьего дня, четвертого дня — я вижу его всегда, когда засыпаю; он улыбается мне, как улыбался, когда мы входили в рощу. Я слышу его голос, его последние слова, ничего не значащие, пустые слова о том, что прогулка слишком длинна, что лучше было бы взять извозчика и так далее. Но что же он такое, почему я о нем сожалею? И действительно ли я сожалею о нем? Нет, я сожалею о себе, сожалею, что добровольно подвергся этой пытке. О Боже! Я вижу его перед собой, как в ту минуту, когда он выглянул из воды, легкая зыбь как бы оживила его лицо.

Вот какими мыслями развлекал свое одиночество владелец Модслей-Аббэ. Боже сохрани нас от таких дел, память о которых грызет человека.

Долго сидел владелец Модслея, погруженный в эти думы, как вдруг кто-то постучал в окно близ дивана, на котором он лежал.

— Кто там? — воскликнул он, судорожно вздрагивая.

Кто это мог быть? Зачем приходить в такую позднюю пору? Одна могла быть причина, одна — все известно.

У него захватило дух при этой мысли. Неужели настала роковая минута, о которой он давно думал во сне и наяву? Неужели настал тот кризис, который он представлял себе во всевозможных формах? Он застал его врасплох, неприготовленным ни встретиться с врагом лицом к лицу, ни бежать. Итак, минута расплаты наступила. Все эти мысли молнией пронеслись в голове несчастного, пока он ожидал ответа на свой оклик. Грудь его тяжело колыхалась, он затаил дыхание. Но ответа не было, только стук становился все сильнее и сильнее.

Если стуком можно выразить какое-нибудь значение, то, конечно, в нем скорее слышались просьба, мольба, а не жестокий, повелительный приказ, как казалось бледному, дрожащему от страха человеку.

Но вот сердце его радостно забилось, как сердце узника, которому облегчают его тяжелые оковы.

«Какой я дурак, — подумал он. — Если бы это было действительно то, чего я страшусь, то ведь не стали бы осторожно стучать в окно, а с шумом бы трезвонили у парадной двери. Это, вероятно, Волланс; с ним что-нибудь случилось, и он явился в ночи выпросить у меня денег. Это очень походит на него. Он знает, что его должны впустить, когда он ни придет». Больной тяжело вздохнул, заскрежетал зубами при этой мысли и, встав с дивана, пошел, прихрамывая, к окну.

Стук все продолжался; но когда он подошел ближе, то услышал кроме этого стука, голос женщины, не громкий, но решительный, энергичный:

— Пустите меня, ради Бога, пустите!

Человек, который стоял у окна, знал этот голос слишком хорошо. Это был голос девушки, которая с таким упорством преследовала его и достигла своей цели — встречи с ним. Он поднял засов и открыл окно.

— Маргарита, — воскликнул он, — зачем ты здесь? Что привело тебя в эту позднюю пору?

— Опасность! — ответила она, едва переводя дух. — Вы в опасности! Я бежала, и теперь почти не могу говорить. Нельзя терять ни минуты. Они сейчас будут здесь, они должны быть через несколько минут. Я чувствовала их за собой всю дорогу; может быть, они действительно следовали за мной. Нельзя терять ни минуты, ни минуты!

Она остановилась и с ужасом всплеснула руками; потом, поняв, что от волнения выражалась неясно, сделала усилие над собой и снова начала:

— Отец, я старалась вас спасти, я старалась вас спасти! Но бывают минуты, когда я думаю, что, не в том ли милосердная воля Божия, чтобы вы были взяты и чтобы ваша несчастная дочь могла умереть вместе с вами?

Она упала на колени и в каком-то исступлении подняла руки к небу.

— О Боже! Сжалься над ним! — воскликнула она. — Я об этом молила Тебя в этой комнате, с тех пор молила ежечасно, ежеминутно и молю теперь. Сжалься над ним, дай ему покаяться и омыть сердце от греха. Что значит наказание, которое он может претерпеть здесь, на земле, в сравнении с тем, которое ждет его за гробом? Пускай его накажут люди, только Ты прими его покаяние.

— Маргарита, — сказал Джозеф Вильмот, схватив ее за руку, — ты молишь, чтобы меня повесили? Ты разве за этим пришла? Встань и скажи мне, в чем дело!

Маргарита повиновалась, и, дрожа всем телом и устремив свой взгляд в пространство, старалась собраться с мыслями.

— Отец, — начала она, — я не знала ни минуты покоя, с тех пор как вышла из этой комнаты; в последние же три ночи я не сомкнула глаз. Я была в дороге, я переходила с места на место, пока не очутилась здесь, у ваших ног. Я хочу вам рассказать все, но, право… право, язык не слушается…

И она указала на свои иссохшие губы, которые двигались, не издавая никакого звука. На столе, подле дивана, стояла бутылка водки, служившая единственным товарищем Джозефа Вильмота в его мрачном одиночестве. Он схватил бутылку, налил стакан и поднес его к губам своей дочери. Она жадно выпила все; она теперь бы выпила огонь, если бы это только придало ей силы.

— Вы должны тотчас оставить этот дом, — промолвила она. — Вы должны уехать куда-нибудь, где бы вы были в безопасности от преследования. Они сейчас явятся сюда; может быть, они уже недалеко!

— Они! Кто?

— Клемент Остин… и человек… сыщик…

— Клемент Остин? Твой милый, твой сообщник? Ты предала меня, Маргарита!