Для одинокого путника тьма и безлюдье были союзниками, они хранили его и его тайны. Как тень, скользил он вперед, переходил легким шагом пахнувшие гнилью болота, медленно текущие ручьи и мертвые гниющие стволы, которые под его ногами рассыпались в прах. Только подойдя совсем близко к прогалине, он замедлил шаг. Он обошел ее кругом, заглядывая то тут, то там через густые заросли. Людей не было видно, но серые нити дыма, которые поднимались с обугленных костров, и примятая трава, не успевшая подняться, показывали, что здесь еще совсем недавно были люди…

Дикарь осторожно вышел из укрывавшего его мрака на солнце. Опустив глаза к земле и поводя носом подобно голодному волку, переходил он от костра к костру, нащупывая сорванной веткой, не найдется ли чего поесть. У костра, который был разложен у палатки белых, он нашел полуобгоревшую кость, на которой сохранилось несколько обуглившихся остатков мяса. Он жадно вонзил зубы в свою находку и, обгладывая ее, пошел дальше. Там, где виднелись отпечатки ружейных прикладов, указывавших на место лагеря аскари, его обостренные голодом глаза заметили в траве забытый узелок с поджаренным маисовым хлебом — больше чем надо, чтобы насытиться. Быстро глотая, но насторожив глаза и уши, вышел он теперь на большую дорогу. Подобно словам книжной страницы на дороге читались отпечатки ног аскари и его захваченных соплеменников.

Ускоренным и почти неслышным шагом пробирался дикарь по следам.

Солнце стояло почти отвесно над головой, когда до его слуха донеслись первые звуки человеческих голосов. Тотчас же он покинул дорогу и нырнул в лес. Со зловещей, бесшумной быстротой змеи скользила теперь темная фигура вдоль дороги, пробираясь сквозь чащу и лабиринты корней, перепрыгивая через стволы, перебираясь через ручьи и топи. Гул, болтовня и смех, пение носильщиков, грубые окрики, бряцание оружия и цепей доносились с дороги.

Наконец, преследователь настиг начала сафари[30]. Он притаился за кустом и блестящими глазами наблюдал за проходящим мимо шествием. Вдруг его тело согнулось, напряглось, как у готового к прыжку леопарда, жилы на руке, охватывающей рукоять ножа, вздулись, белые зубы обнажились, а глаза засверкали темным светом. Хатако заметил одетую в черное фигуру миссионера, которого несли на носилках. Но он не шевелился, пока изгиб дороги не скрыл от него проходящих. Тогда он поднялся, пробрался еще глубже в лес и помчался наперерез идущим…

Когда яркая зелень бананов и серый блеск освещенных солнцем крыш деревянных хижин проглянул сквозь деревья, он быстро нырнул в густые заросли тыквенного поля у самой дороги. Напротив было открытое место. Женщины из деревни подметали его, готовили дрова и кувшины с водой для встречи тех, кто приближается к деревне по лесной дороге. Скрытый в зарослях наблюдатель внимательно смотрел, как людской поток хлынул из леса и разлился по лужайке. Подошли аскари, белый офицер развел часовых, раскинули палатки, пленных разместили в центре лагеря, развели огонь и повесили котелки. Когда тени деревьев стали длиннее и окутали лужайку темно-зеленой мглой, наблюдатель осторожно выполз из своего убежища и скрылся в лесу.

Теперь он начал совершать большие круги вокруг лагеря. Ни одну ветку, ни один стебель не задевало гибкое тело, ни один сучок не затрещал под его кошачьим, мягким шагом, и ни одно человеческое движение в лагере не скрылось от пары горящих в темноте глаз. Неутомимо, как волк вокруг стада, кружил мститель вокруг своих жертв… Пока еще ни одна из них не преступила границы леса.

Вдруг он замер, притаившись за высоким кустом. Затаив дыхание, он следил за передвижением одного аскари. Тот шел, по всей вероятности, отправить нужду прямо к кусту, за которым его поджидала смерть. Медленно поднялась рука дикаря с тяжелым ножом, спина и икры напряглись для прыжка, как спущенная пружина взлетело нагое тело в длинном беззвучном прыжке и опустилось на аскари. Только один удар ножом, один хриплый звук, заглушенный черной рукой — и два тела бесшумно опустились на землю. Еще короткий удар, и людоед поднялся во весь рост. Рука его держала бьющийся окровавленный кусок мяса, который он схватил своими острыми зубами и проглотил. Две тонкие кровяные струйки потекли из уголков рта. Он еще раз нагнулся, сделал надрез — и снова его рука подняла нечто, сочащееся кровью, несколько капель которой упали на его плечо.

«Первый — за поля моей матери!» — громко сказал он, пряча отрезанное ухо в свой кожаный мешочек. Мгновение он прислушивался, поднял мертвое тело, которое было больше и тяжелее его самого, отнес его в чащу и спрятал среди волокнистых корней фигового дерева.

Продолжая бесшумно кружить вокруг лагеря, он старательно чистил пучком сорванной зелени окровавленное лезвие, точил его небольшим камнем из своего кожаного мешочка, пробовал его о палец, потом снова и снова проводил по нему камнем. Еще несколько раз подкрадывался он к людям, которые приближались к лесу, но ни один из них не пересек смертельного рубежа…

Опустилась ночь. Огни многочисленных факелов отражались в дикой паре глаз, светившихся во мраке.

Сквозь шум в лагере ясно раздавалась команда, громко выкрикнули чье-то имя, зов повторялся все громче и громче. Лес равнодушно отвечал эхом, он надежно хранил носителя этого имени в своей чаще. Тогда факелы дрогнули, и темные тени понесли их в глубину леса. Они рассеялись между стволами, сновали в разных направлениях, встречались и снова расходились в разные стороны… Черная тень отделилась от волокнистой коры векового дерева и шмыгнула следом за одним из факельщиков.

Вот он остановился, поднял свой факел и заревел свое длинное: «Улунгууу!… Эй, Улун…»

И он замолчал. Серая молния вырвалась из прыгнувшей тени и перерезала ему горло. Тело тяжело осело на землю… Факел зашипел в болоте и погас. Несколько быстрых ударов, замершее клокотанье крови, шуршанье сухой листвы под телом, которое извивалось в предсмертных судорогах, и затем голос, громкий и спокойный:

— Второй — за дом моей матери.

Тень исчезла так же быстро, как и появилась.

Эта смертоносная тень, продолжая скользить среди деревьев, в какой-то момент снова замерла, потом исчезла в зарослях лиан, вышла с другой стороны, скользнула дальше, вдруг припала к земле, насторожилась и в летящем прыжке обрушилась на очередного факельщика. Тень и умирающий человек упали рядом, короткая возня на земле…

— Третий — за брата моего отца! — послышалось в ночной мгле.

Понемногу смолкали безответные призывы. Факелы замерцали в направлении лагеря. Безмолвно и недвижимо стоял лес, надежно скрывая в своей чаще следы кровавых драм…

В лагере поднялась суматоха, шум голосов становился все громче и возбужденнее. Наконец, резкая команда восстановила тишину. Последовала перекличка. Три человека не ответили обычного «Здесь!»

И снова оглашались окрестности звуками, на которые отвечало только эхо…

Глаза наблюдателя видели, как офицер и миссионер стояли рядом и возбужденно разговаривали, указывая на лес. Улыбка торжествующей насмешки искривила при этом рот людоеда. Затем раздалась новая команда, вокруг всего лагеря запылали костры, парные часовые с ружьями наперевес непрерывно ходили вокруг кольца костров. Только изредка какой-либо звук долетал теперь из лагеря, замершего под угрозой неведомой опасности, о которой он знал только то, что она притаилась за кольцом костров охраны, в густых глубинах дремучего леса.

Кто туда входил, тот уже не возвращался.

Когда утреннее солнце прогнало тени даже из-под самых густых сводов листвы, лагерь ожил. Во все стороны были посланы патрули аскари. Они нашли жертвы. Одну за другой их вынесли на полянку. Солдаты экспедиции обступили безжизненные тела и смотрели на рассеченные грудные клетки, из которых были вырваны сердца. Крики возмущения и отвращения, проклятия и угрозы посыпались в сторону леса и на стоявших в отдалении пленных.

— Это дело миема, — сказал офицер стоявшему рядом бледному и безмолвному миссионеру. Он несколько раз нервно затянулся папироской и, пожимая плечами, продолжал: — Но здесь, в этом лесу, не подобраться к этим волкам. Единственное, что нам остается сделать — шагать весь сегодняшний день сколько хватит сил, чтобы перед вечером добраться до крепости. Иначе сегодня ночью повторится то же самое.