— Нет. Вот он стоит, — сказал я, наконец, и указал на своих трех верных спутников. Он так быстро говорил, что не дал мне возможности вставить раньше хоть слово.

— Вот эти двое и та старая бабушка? Вы шутите! Неужели вы путешествуете по Сомали с таким эскортом? — спросил он, вытаращив глаза от изумления.

— Да, — ответил я. — Но я не солгу, если скажу, что мне приятнее будет продолжать путешествие в вашем обществе. Тогда я буду чувствовать себя увереннее при виде вот этих субъектов, которые смотрят на нас с пригорка и только и мечтают о том, как бы перерезать нам глотки! В вашем добром отношении ко мне не приходится сомневаться. Скажите: вам не приходилось до сих пор сталкиваться с ними?

— Я путешествую с ружьем наперевес и с никогда не дремлющей охраной; я особенно не миндальничаю с этими негодяями! То, что мне нужно, воду и скот для убоя, я беру, не спрашивая, конечно, их разрешения; если же они начинают кидать в нас камнями или принимать какие-нибудь агрессивные меры, то я просто несколько раз стреляю в них из своего ружья — вот и все. Я и раньше знал, что это за злобная банда, и для внушения большего уважения к себе взял с собой этих негров, дал каждому из них в руку по флагу и надел на голову по красному платку. Свое дело они прекрасно знают, потому что и раньше работали по части грабежей, составляя серьезную конкуренцию разбойнику Менелику, грабя его подчиненных. Когда они идут на львов, то берут с собой только копье. Но скажите мне серьезно: неужели это все ваши провожатые? Да? В таком случае, очевидно, бог охранял вас! И скажите мне, пожалуйста, на какого дьявола вы возите за собой эту старую черную сову?

— Что? Негритянку? Простите. Одну минутку, — сказал я и, повернувшись, подошел к факиру, который, не обращая никакого внимания на караван, присел на груду камней у дороги и меланхолично перебирал свои четки.

— Благодарю тебя, что ты, не посоветовавшись со мной, не решился дать англичанину окончательный ответ. Когда я в первый раз увидел тебя в Могадиу, то сразу понял, что ты из тех, которые остаются верными товарищами до конца, — похвалил он меня. — Ты совершенно спокойно можешь сказать ему, что я мужчина, который принужден выдавать себя за женщину. Кто же я на самом деле и чем был раньше, — об этом ему незачем знать!

Таким образом отпало последнее препятствие к нашему совместному путешествию с англичанином. Его английская разговорчивость, которую я обыкновенно проклинаю, теперь, после нашего ужасного путешествия, была мне даже приятна, в особенности, когда разговор коснулся зверей, которых он любил со страстью охотника. Это была общая тема для нас: мы проводили долгие часы в разговорах и рассказах о разнообразных представителях мира животных. Иногда в долгие ночи, когда мы принуждены были бодрствовать, чтобы дикари не напали на нас врасплох, я с удовольствием слушал его рассказы об охоте на диких зверей и только тут открыл, что я очень мало знаю о них. Он мог без конца показывать мне фауну Африки: пасущихся зебр, дерущихся буйволов, слонов и львов, готовящихся к прыжку, и я никак не мог понять, каким образом он умудряется делать такие снимки. Он рассказывал мне подробности этой охоты, полной риска и роковых случайностей, рассказывал, как надо беречь уже сделанный снимок и как волнуешься, пока он еще не сделан. Благодаря этому знакомству, во мне тоже вспыхнуло желание заняться этим новым делом. Мне хотелось иметь такие же прекрасные снимки, какие были у англичанина, в особенности, когда он однажды ночью с жаром рассказывал мне о каждой отдельной породе слонов, об их привычках, обычаях и кровавых драмах, которые часто разыгрываются во время охоты. Я невольно вспомнил слова великого Гете:

Мое желание стало окончательным решением, когда я увидал роскошную книжку с картинками Шиллинга, под названием: «С аппаратом и ружьем». Она так сильно подействовала на меня, что всю ночь я не мог заснуть, и, несмотря на утомительный денной переход и на особенно продолжительную перестрелку с туземцами, я всю ночь пролежал на своей койке с книжкой в руках и сжег почти весь запас керосина, имевшийся у нас. Предо мной проносились роскошные степи Восточной Африки с ее красочным животным миром. Шиллинг писал о том, как он опасается, что так называемая машина цивилизации погубит всю эту роскошь. Этот рай зверей должен пасть! И я решил помочь ему запечатлеть этих зверей на фотографиях для юношества и для подрастающего поколения, тем более, что любящий сенсацию читатель «Часов досуга» также заинтересуется моими охотничьими похождениями. Пусть кто-нибудь другой дает им описания путешествий и новых мест, я же хочу остаться здесь, в мире животных, и заняться более серьезным делом, чем описание своих «кругосветных путешествий». У меня в голове крепко засела эта мысль.

С каждым днем на душе у меня становилось веселее: было заметно, как ландшафт постепенно меняется. Из песчаной иссохшей пустыни он постепенно превращался в поросшие густой травой луга, в густые тенистые рощи, в темной зелени которых щебетали пестрые птицы и прыгали длиннохвостые обезьяны. Иногда видны были тропинки, проложенные стадом слонов, проходившим через лес; следы антилоп и бизонов попадались нам по пути, и часто мимо нас в ярких солнечных лучах мчалось стадо страусов. Теперь видны были возделанные поля овса и пшеницы и деревни, окруженные колючей изгородью в защиту от диких зверей. Случалось, что туземцы даже бесплатно давали нам воду. Они не были похожи на сомалийцев: у них были большие толстые губы и короткие курчавые волосы. Они были маленького роста и говорили на мягком быстром наречии.

Когда мы отъехали от итальянской границы на значительное расстояние, то Аб-дер-Рахман, все время молча ехавший рядом со мной, погруженный в свои мысли, вдруг сказал, указывая копьем на холм красного песка:

— Шуф-саба[26].

Я с трудом мог различить на песке следы львиных лап. Остановив мула, я долго с интересом и даже любовью разглядывал их.

— Айова! Эс-саба, — пробормотал факир, как бы про себя, затем его строгий взор остановился на мне. — Берегись льва — это страшное животное. Не забывай моего совета и следуй ему. Завтра мы должны будем расстаться с тобой, наши пути расходятся здесь в разные стороны, я еду отсюда к своему другу в Юба. Если ты можешь обойтись без Хамиса, то я был бы очень рад, если бы ты отпустил его завтра со мной, но если он тебе необходим, то он, конечно, проводит тебя до Киссимайо, как было условлено.

— Я могу отпустить его завтра, но скажи, почему ты советуешь мне опасаться львов в этой стране, которая кишит и другими опасными животными?

— Я не могу ответить тебе на этот вопрос, потому что сам не все знаю: я говорю то, что приходит мне на ум, и мои слова почти всегда исполняются. Пожалуйста, дай мне папиросу!

Это были последние слова, которые я от него услышал.

На следующий день, когда мы остановились для полуденного отдыха в тени небольшой рощицы, я отсчитал Хамису его заработок и, дав ему сверх всего хороший бакшиш, отпустил его с миром. Несмотря на его дикость и мрачный вид, он был все же отличным проводником и прекрасным поваром. Вещи Аб-дер-Рахмана были уже упакованы, но он не шел прощаться со мной, — я сидел рядом с англичанином, которого он с самого начала почему-то невзлюбил, и нелюбовь была взаимной. Тогда я подошел к его лошади и пожал ему руку. Не подымая головы, он тихо произнес:

— Селям-алейкум, — и сняв с пальца узкий серебряный перстень, надел его на мой палец. Я долго смотрел ему вслед, пока он не скрылся в солнечных лучах. Он подарил мне, «неверному» магометанское кольцо с надписью: «Нет бога, кроме бога…»

Я это кольцо вскоре потерял.

Когда я вернулся к Буртону, то он сказал: