Важно отметить, что интерпретация политических событий с точки зрения космических катаклизмов и тем более апелляция к силам ян и инь (мужское и женское, светлое и темное начала) — практика много более позднего времени, нежели начало VIII в. до н.э. Совершенно очевидно, что в развернутых описаниях более поздних источников мы имеем дело с переинтерпретацией определенных событий, реальных либо придуманных. Стоит напомнить, что в практике более поздней историографии, например ханьской, было принято в зависимости от обстоятельств и политической ситуации выпячивать или замалчивать реально происходившие природные явления типа масштабных засух, землетрясений, затмений и иных природных явлений, которые в то время уже привычно всеми воспринимались как знак недовольства Неба и суровое предупреждение правителю.

Впрочем, отношение к природным знамениям и катаклизмам как к грозному сигналу Неба сложилось раньше. Следы его видны в сообщениях «Го юя» и в упоминании о землетрясении в «Шицзине», в песне № 193, датируемой комментаторами как раз годами жизни Ю-вана [96, с. 252—254 и 571—572]. Естественно, что подобного подхода придерживался и Сыма Цянь. Главная цель нарочитого акцента на природные аномалии во всех упомянутых источниках — подчеркнуть недобродетельность правителя, имея в виду доктрину небесного мандата. Но в чем же был виноват, с точки зрения историографической традиции, Ю-ван? Почему он считался столь очевидно недобродетельным?

Во-первых, как сказано в «Чжушу цзинянь», в увеличении налогов сразу же после стихийных бедствий. С точки зрения потребностей государства такой шаг можно понять — нужны дополнительные средства для спасения положения в стране. Но с позиций этических норм доктрины небесного мандата это криминал. Именно такая трактовка звучит в «Шицзине», в песне № 192 [96, с. 248, 251], в которой повествуется о горестной доле народа и нежелании государя позаботиться о нем. И помещенное в «Го юе» предостережение, согласно которому природные знамения сулят крах дому Чжоу, вполне вписывается в традиционное осмысление сложившейся ситуации историографами, составителями этого источника.

Второе и едва ли не наиболее тяжкое преступление Ю-вана перед нормами этики — история с Бао Сы. В «Чжушу цзинянь» лаконично сказано, что на 3-м году правления, т.е. сразу же после природных катаклизмов и повышения налогов, Ю-ван приблизил ее к себе. В «Го юе» о ней не упомянуто. Зато Сыма Цянь щедро восполнил лакуну. Из его рассказа явствует, что Бао Сы родила сына, которого Ю-ван захотел сделать наследником — в ущерб законному старшему сыну от первой жены из рода Шэнь. Это желание было встречено окружением вана с явным неодобрением. И на то были, судя по тексту, веские причины.

Придворный историограф, ссылаясь на будто бы имевшиеся в его распоряжении древние записи, повествует, что еще при Ся появились два дракона, от которых осталась слюна, заботливо собранная в сосуд. Он долго хранился при дворе и, минуя Шан, перешел к Чжоу. В годы правления Ли-вана сосуд случайно открыли, слюна разлилась, превратилась в черную черепаху, от которой забеременела юная дворцовая служанка. Служанка родила девочку, которую сперва спрятали, потом увезли, а затем подарили во дворец вана. Это и была Бао Сы. Она не любила смеяться. Чтобы развеселить ее, Ю-ван зажигал огни на сигнальных вышках — и к нему по этому зову являлись вассалы, дабы помочь в борьбе с неприятелем. Но врага не было — и Бао Сы смеялась. Повторив так несколько раз, Ю-ван добился того, что чжухоу перестали обращать внимание на сигнальные огни, и когда цюань-жуны напали на Цзунчжоу, ван остался без помощи (см. [86, т. 1, с. 201—203]).

Конечно, мифотворчество, связанное с феноменом Ю-вана, -продукт много более позднего времени, когда традиция настойчиво требовала аргументированно осудить правителя, лишившегося власти и погубившего государство Западное Чжоу. Можно в этой связи напомнить, что сюжет мифа явно принадлежит к числу бродячих — он известен, например, и в Европе, где встречаются сказки на тему о том, как ложные крики о нападении волков столь всем надоели, что, когда волки действительно напали на стадо, никто не реагировал на крики пастуха и не пришел его спасать. Я уже не упоминаю о царевне Несмеяне. Но миф остается мифом. А как же все-таки с реальностью, с Бао Сы и Ю-ваном?

В реальности, видимо, произошло только то, о чем вкратце говорится в «Чжушу цзинянь»: ван приблизил наложницу Бао Сы, а вскоре после этого его старший сын и наследник бежал в Шэнь. Вслед за тем тесть вана начал с ним войну, для чего обратился за помощью к своей дальней родне, к жунам. Войска Шэнь и цюань-жуны разгромили Цзунчжоу. Ю-ван и его сын от Бао Сы были убиты, а Бао Сы стала пленницей жунов. Одновременно законный сын Ю-вана и внук Шэнь-бо был посажен на чжоуский трон под именем Пин-вана (см. [255, т. 3, Prolegomena, с. 157—158]).

К сказанному можно добавить, что Ю-ван, согласно «Шицзи», восстановил против себя население страны еще и тем, что сделал своим советником непопулярного в народе — а скорей всего, видимо, среди чжухоу — Ши Фу из удела Го, человека, по аттестации Сыма Цяня, коварного, склонного к наживе и искусного в лести [86, т. 1, с. 203]. Не исключено, что это, в сочетании с увеличением налогов и ссорой с Шэнь-бо из-за Бао Сы, и сыграло решающую роль в судьбе Ю-вана, тогда как мифологические сюжеты были лишь красочным эмоциональным антуражем, созданным в более позднее время с дидактическими целями. В заключение важно, однако, еще раз подчеркнуть, что подлинной причиной трагического конца Ю-вана были все же не происки Бао Сы и даже не промахи самого правителя, но генеральная тенденция к децентрализации и феодализации, а также связанное с ней обострение взаимоотношений вана с чувствовавшими себя все более независимыми его вассалами и, как итог всего, ослабление власти вана на фоне резкого усиления активности окружавших Цзунчжоу варварских племен.

С Пин-вана начинается новый этап истории чжоуского Китая. Как сказано в «Чжушу цзинянь» и «Шицзи», он, вступив на престол, перенес столицу из разрушенного цюань-жунами Цзунчжоу на восток, в Лои. Сыма Цянь добавляет, что это было сделано «с целью укрыться от нападений жунов» [86, т. 1, с. 203]. В конечном счете так оно, видимо, и было. Переводчик «Шицзи» Р.В.Вяткин выразил, правда, в связи с этим и некоторое недоумение — почему Пин-ван, получивший трон вроде бы с помощью жунов, сразу же решил отдалиться от них [86, т. 1, с. 331—332, примеч. 177]. Но едва ли здесь есть место сомнениям и недоумениям.

По моему мнению, все шло именно к такому исходу. Вторжение цюань-жунов, разгромивших Цзунчжоу (до какой степени — неясно, но вполне возможно, что и серьезно), поставило лишь последнюю точку. Дольше слабый правитель оставаться под давлением жунов не мог. Возможно, что решение о переезде было принято даже не самим Пин-ваном, в тот момент явно юным, если не малолетним, а его советниками и родственниками, хотя бы тем же Шэнь-бо. Видимо, его одобрили и другие князья, что косвенно вытекает из заключительных строк рассказа «Чжушу цзинянь» о годах правления Ю-вана (были разногласия по поводу того, кого из сыновей Ю-вана возвести на трон, голоса князей разделились, но в конце концов сторонники Шэнь-бо взяли верх, заручившись, насколько можно судить, согласием большинства чжухоу).

Как бы то ни было, но в «Чжушу цзинянь» прямо сказано, что цзиньский и вэйский хоу , чжэнский и циньский бо эскортировали юного вана во время его переезда в Чэнчжоу. Особого внимания заслуживает упоминание о циньском бо, который отныне становился преемником чжоуских ванов на территории Цзунчжоу и всей тяготевшей к ней периферии, прежде занятой самими чжоусцами. В следующей строчке хроники сказано, что на 2-м году правления Пин-вана в официально созданном новом уделе Цинь был возведен алтарь [255, т. 3, Prolegomena, с. 158]. Этот ритуал был символом утверждения циньского дома в его владениях на территории бывшей чжоуской прародины — Цзунчжоу.