Подумать только, она ведь ни разу мне не писала, с тех пор как мы познакомились. За все то время, пока у нас были отношения — в течение этих шести примерно месяцев — я даже на клочке бумаги ни разу не видел ее почерка. Я даже не знаю, умеет ли она вообще писать письма?

Думаю, умеет. Наверняка умеет. Она ведь о книгах рассуждает. Хотя какое это имеет значение? Никакого особого значения. Я ведь все равно ее люблю, как же иначе?

Хотя — я ведь тоже никогда ей не писал. Мы всегда по телефону разговаривали, ну и при встрече.

Вот уж кто-кто, а Молли любила писать письма. Она писала мне даже после того, как мы перестали жить вместе. Вики приносила письма из почтового ящика и без единого слова оставляла их на кухонном столе. Со временем письма приходили все реже и реже и становились все более странными. А эти теперешние ее послания оставляли у меня какое-то гнетущее чувство. В них шла речь только о всяких «аурах», да «знаках». Иногда она писала о том, что слышала голос, который говорил ей, что она должна сделать или куда ей нужно пойти. А однажды она сообщила, что несмотря ни на что, мы все еще «настроены друг на друга». Ведь она всегда очень хорошо понимала, что я чувствую. Иногда она «излучает на меня свое сияние», писала она. Когда я читал эти ее письма, у меня волосы на затылке шевелились. А судьбу она теперь называла новым словом — «Карма». «Я следую своей карме, — писала она. — У тебя карма испортилась».

Как же хочется спать, только смысл? Люди скоро уже вставать начнут. У Вики вот-вот затрезвонит будильник. Как бы я хотел сейчас пойти наверх, лечь рядом с женой и сказать ей, что я прошу у нее прощения, что я совершил ошибку, и давай все это забудем — а потом заснуть и проснуться, держа ее в объятьях. Но у меня больше нет такого права. Теперь я здесь чужой и назад уже вернуться не могу! Но, положим, я так сделаю. Положим, я пойду наверх и нырну к Вики под одеяло, как мне сейчас захотелось. Она, наверно, проснется и скажет: «Уйди, скотина. Не смей меня трогать, сукин сын».

Да ладно, ничего такого она не скажет. Не собираюсь я ее трогать. Тем более таким вот образом.

Спустя два месяца после того, как я бросил Молли, после того, как я от нее смылся, Молли окончательно рехнулась. Совсем с ума сошла, чего, собственно, и следовало ожидать. Ее сестра позаботилась о том, чтобы ей предоставили необходимый уход. Хотя что я такое говорю? Они просто заперли ее в психушке. Другого выхода не было, сказали они. Они заперли мою жену в психушке.

В то время я жил с Вики и пытался завязать с виски. Для Молли я ничего сделать не мог. То есть я хочу сказать, она там, я здесь, и черта с два я бы ее оттуда вытащил, даже если бы захотел. Только дело-то все в том, что я не хотел. Ее туда поместили потому, говорили они, что для нее так было лучше. О судьбе как-то никто особенно не распространялся. Процесс шел сам по себе, с судьбой не очень-то не считаясь.

Я ее не навестил — ни разу! Тогда мне казалось, что я просто не выдержу, если увижу ее там. Боже мой, кем я вообще был? Ненадежным другом? Мы ведь с ней разбежались окончательно. Ну и что бы я ей сказал? Прости меня за все, дорогая? Наверно, так бы и сказал. Меня подмывало ей написать, но я не написал. Ни слова. Ну вот сел был я за письмо, и что, что бы я ей сказал? Как там с тобой обращаются, малыш? Мне так жаль, что ты там оказалась, — держись. А помнишь, как нам было хорошо вместе? Помнишь, как счастливы мы были? Мне так жаль, что тебя сюда упекли. Прости, что все так обернулось. Прости, что все рухнуло. Прости меня, Молли.

Я не написал. Наверное, мне хотелось забыть о ней, сделать вид, что ее не существует. Молли? Кто такая Молли?

Я бросил жену и стал жить с другой: с Вики. Сейчас я думаю, может, и Вики я тоже потерял. Вот только Вики не поедет в летний лагерь для психически ненормальных. Она девочка крепкая. Она бросила своего бывшего мужа, Джо Крафта, и даже бровью не повела. Не думаю, что это стоило ей хоть одной бессонной ночи.

Вики Крафт-Хьюз. Аманда Портер. Вот, значит, куда завела меня судьба? В дом по соседству на той же самой улице — и жизнь двух женщин пошла кувырком?

Пока я смотрел в окно, свет на кухне у Аманды погас. Кухня тоже исчезла. Теперь свет горит только на веранде. Аманда, наверно, про него забыла. Аманда, ау.

Однажды, когда Молли сидела в психушке и я тоже был не в себе, — чего уж тут скрывать, у меня крыша тоже поехала, — так вот был я как-то вечером у моего друга Альфредо, народ у него там поголовно пил и слушал музыку. Мне уже было наплевать, что со мной. Все, что могло случиться, думал я, уже случилось. Я был подавлен. Я был разбит. Ну так вот, сидел я у Альфредо. Все стены у него в доме были завешаны его картинами с изображением тропических птиц и животных, на полу в комнатах тоже повсюду стояли картины, прислонившись к чему попало — ну, скажем, к ножкам стола, к книжному шкафу, сложенному из досок и кирпичей, картинами была заставлена задняя веранда. Кухня служила ему мастерской, и я сидел за кухонным столом, а передо мной стоял стакан с выпивкой. Окно выходило в переулок, перед ним, немного в стороне, мольберт; с краю на столе лежали мятые тюбики с краской, палитра и несколько кисточек. Чуть поодаль, у стойки, Альфредо наливал себе выпить. Мне нравилось, что у этой кухоньки такой запущенный вид. В гостиной играла музыка, стерео, громкость прибавили, и тут поднялся такой грохот, что и здесь, на кухне, стекла задребезжали в оконных рамах. Вдруг меня начало трясти. Затряслись руки, сперва кисти, потом дошло до плеч. Зубы начали клацать. Я чуть стакан не уронил.

— Эй, дружище, ты чего? — всполошился Альфредо, когда обернулся и увидел, в каком я состоянии. — Что с тобой? Ты чего, а?

Я не знал, что ответить. Что я мог сказать? Я думал, у меня что-то вроде припадка. Я только и смог, что вскинуть и уронить плечи.

Тогда Альфредо подошел, пододвинул стул и сел рядом со мной. И положил мне на плечо свою огромную художничью лапу. А меня продолжало трясти. Теперь он мог почувствовать это физически.

— Ты чего трясешься-то, а? Ты прости, что сегодня так вышло. Я знаю, тебе сейчас не до веселья. — Потом он сказал, что приготовит мне менудо. Он сказал, что после менудо мне станет куда лучше. — Это от нервов помогает, — объяснил Альфредо. — Сразу в себя придешь.

Все продукты для менудо у него есть, к тому же он все равно собирался его готовить.

— Слушай сюда. Слушай, что я тебе скажу, приятель. Я теперь твоя семья, понял? — так и сказал.

Было два часа ночи, мы оба пьяные, весь народ в доме тоже пьяный, и музыка надрывается. Но Альфредо пошел к холодильнику, открыл его и достал всякую фигню. Закрыл холодильник и заглянул в морозилку. Вынул какую-то упаковку. Потом поискал что-то в шкафу. Вытащил из шкафчика под раковиной большую кастрюлю — и принялся готовить.

Он начал с требухи. Залил в кастрюлю примерно галлон воды и положил туда требуху. Затем он порезал лук и кинул в кастрюлю, вода в ней уже начала закипать. Он положил в кастрюлю колбаски чоризо. Потом запустил в кипящую воду душистый перец и посыпал перцем чили. Потом добавил оливкового масла. Открыл большую банку томатной пасты и вывалил ее в кастрюлю. Добавил несколько зубчиков чеснока, несколько ломтиков белого хлеба, соли и лимонного сока. Открыл другую банку — с мамалыгой — и тоже вывалил в кастрюлю. Запустив все это, он убавил газ и накрыл кастрюлю крышкой.

Я за ним наблюдал. Сидел за столом и весь трясся, а Альфредо стоял у плиты, готовил менудо, что-то рассказывал — я ни черта не понимал, что он там говорит, — иногда качал головой или начинал что-то насвистывать себе под нос. Народ то и дело таскался на кухню за пивом. А Альфредо все это время с совершенно невозмутимым видом следил за менудо. Можно было подумать, что он дома, в Морелии, готовит менудо для своей семьи на Новый год.

Люди какое-то время толклись на кухне, отпуская шуточки по поводу того, что Альфредо вдруг вздумал ночью готовить менудо, но Альфредо на это не реагировал. И довольно скоро все ушли обратно. А пока Альфредо стоял у плиты с ложкой в руке и смотрел на меня, я в конце концов потихоньку выбрался из-за стола. Я вышел из кухни и добрел до ванной, а потом открыл другую дверь — она вела в комнату для гостей, — лег там на кровати и уснул. Проснулся только днем на следующий день. От менудо ничего не осталось. Кастрюля стояла в раковине, залитая водой. Народ, выходит, съел весь менудо! Съел и успокоился: в доме не было ни души, полная тишина.