Вот что в голову лезет, когда заснуть не можешь! А когда я чуть раньше вдруг подумал о Молли, я даже не сразу вспомнил, как она выглядит, это же надо, мы столько лет были вместе, почти все время, с самого детства. Молли, которая говорила, что будет любить меня вечно. А я только и могу вспомнить, как она сидела, склонившись над кухонным столом, и рыдала, закрыв руками лицо. Вечно, сказала она. Но только ничего из этого не вышло. В конечном счете, сказала она, вовсе не важно, будем мы с ней жить душа в душу до самой смерти или нет — это ее не так уж сильно и волнует. Наша любовь все равно существует, поскольку «предназначена свыше». Именно это она и сказала Вики по телефону, когда мы с Вики стали жить одной семьей. Молли позвонила, попросила Вики к телефону и сказала: «У тебя с ним отношения, но моя связь с ним никогда не прервется. Наши с ним судьбы связаны».

Вот такая у нее была манера выражаться, у Молли, первой моей супруги. «Наши судьбы связаны». Поначалу она так не выражалась. Это вошло в привычку позже, когда уже много всякого произошло, вот тогда она стала употреблять такие слова, как «космическое», «энергетика» и так далее. Но только судьбы наши не связаны — по крайней мере, теперь-то уж точно, если вообще когда-нибудь были. Я ведь даже толком не знаю, где она сейчас.

Я, пожалуй, могу точно указать тот поворотный момент, когда у Молли окончательно поехала крыша. Это случилось после того, как я начал встречаться с Вики, и Молли об этом узнала. Однажды мне позвонили из школы, где преподавала Молли, и доложили: «Ваша жена тут под окнами школы через голову скачет. Пожалуйста, приезжайте быстрее». Привез я ее домой — тут она и зарядила про «высшую силу» да про то, как «сливаться с потоком», и тому подобный бред. Наша судьба «переменилась». Если раньше меня еще что-то сдерживало, то теперь я бросил ее не задумываясь — бросил женщину, которую знал всю свою жизнь, единственного своего настоящего друга за долгие годы, родного, близкого мне человека. Взял и смылся. Короче говоря, испугался. Просто испугался.

Девочку, вместе с которой я вступил во взрослую жизнь, радость мою, счастье мое, сразу потянуло ко всяким предсказателям, хиромантам, гадалкам с их магическими кристаллами — она искала ответы, пыталась понять, что ей делать со своей жизнью. Она уволилась, сняла деньги со своего пенсионного счета и впредь не принимала ни одного решения, не сверившись с «И-Цзин». Она стала странно одеваться — во что-то вечно мятое, в красно-оранжевой гамме. А еще она сдружилась с такими людьми, которые от нечего делать пытались — я не шучу — левитировать.

Мы с Молли росли вместе, она была частью меня, а я, несомненно, частью ее. Мы любили друг друга. Это и было нашей судьбой. Я тогда и сам в это верил. А теперь во что мне верить, даже не знаю. Я не жалуюсь, просто констатирую. Я, что называется, опустился. И буду продолжать в таком же духе. Нет никакой судьбы. Есть просто тупая последовательность, бессмысленное блуждание, которое означает все, что захочешь. Против воли и против правил, как у всех.

Аманда? Хотел бы я в нее, родимую, поверить. Но ведь когда мы познакомились, она как раз себе кого-нибудь искала. Вот так всегда с людьми, которые никак не могут угомониться: они затевают что-то новое, хотя прекрасно отдают себе отчет в том, что это навсегда изменит их жизнь.

Хочется выйти во двор, встать перед домом и заорать: «Зря стараетесь — оно того не стоит!» И пусть все это услышат.

«Судьба», — говорила Молли. Впрочем, я думаю, она до сих пор об этом говорит.

Свет в доме напротив погас, остался только свет на кухне. Позвонить, что ли, Аманде? Вот позвоню и посмотрим, как далеко я могу зайти! А вдруг Вики услышит, как я набираю номер или разговариваю по телефону, и спустится вниз? А вдруг она поднимет трубку наверху и подслушает? К тому же нельзя забывать, что трубку может взять Бет. Что-то нет у меня настроения с ребятней сегодня утром разговаривать. Вообще нет настроения ни с кем разговаривать. Вот с Молли я бы поговорил, если бы мог, но теперь это невозможно — теперь Молли совсем другая. Это больше не Молли. Да и я, что тут скажешь, тоже стал совсем другим.

Как бы я хотел быть таким же, как все мои соседи — обычным, нормальным, заурядным человеком, — пошел бы в спальню, лег и уснул. Завтра будет трудный день, и надо быть к нему готовым. Как бы я хотел заснуть, а проснувшись, обнаружить, что все в моей жизни изменилось. Ну, конечно, не только все эти серьезные сложности в отношениях с Амандой или прошлая жизнь с Молли. А то, что зависит лишь от меня самого.

Взять, к примеру, ситуацию с матерью: когда-то я посылал ей деньги каждый месяц. А потом стал посылать месячную сумму два раза в год. Эти деньги я посылал ей на день рожденья, а потом посылал еще — на Рождество. Я рассуждал так: о дне рожденья я точно не забуду — насчет этого нечего и дергаться, и насчет подарка на Рождество тоже можно не дергаться. Долгое время этот расклад действовал, как отлаженный механизм, — и никаких сбоев.

А в прошлом году — в марте или в апреле, когда до очередного денежного перевода оставалась еще куча времени, — она попросила у меня радио. Вот было бы хорошо, сказала она, ей так не хватает радио.

Она хотела маленький радиоприемник с часами. Она поставила бы его на кухне, чтобы можно было слушать, пока готовишь ужин. И часы под рукой — всегда знаешь, когда вынимать блюдо из духовки или сколько времени осталось до какой-нибудь интересной передачи.

Маленький такой приемничек.

Сначала она просто намекала. Она говорила: «Я так хочу радио. Мне, правда, это не по карману. Надо, наверное, подождать до дня рождения. Мое старое радио упало и разбилось. А я без радио не могу». Я без радио не могу. Так она сказала мне по телефону, ну или в письме написала — не помню.

И что же я ей на это ответил? Я сказал ей по телефону, что радио мне не по карману. Я ей и в письме написал то же самое, чтобы до нее дошло. Радио мне не по карману, написал я ей. Я и так делаю для нее все, что в моих силах, сказал я. Слово в слово.

Но ведь это вранье! Я мог бы делать для нее и больше. А говорил, что больше не могу. Радио было мне вполне по карману. Ну сколько оно могло стоить? Тридцать пять долларов? От силы сорок долларов, включая налог. Я мог бы послать ей радио по почте. Мог бы попросить кого-нибудь в магазине сделать это за меня, чтобы самому не суетиться. Ну или вообще мог послать ей чек на сорок долларов с запиской: «Мама, вот деньги тебе на радио».

Короче, я мог бы все устроить. Сорок долларов — это вообще не деньги. Но мне так не казалось. Я ни за что не хотел с ними расставаться. Видите ли, дело было в принципе. Во всяком случае именно так я себе это объяснял — тут все дело в принципе.

Каково, а?

И что дальше? А дальше — она умерла. Умерла. Возвращалась из бакалейной лавки, шла себе домой, несла сумку с продуктами, упала в чьи-то кусты и умерла.

Я полетел туда, хоронить ее. Ей все еще занимался следователь, ее кошелек и продукты лежали у них за конторкой в полицейском участке. Они отдали мне ее кошелек — в него я даже не заглянул. А вот среди продуктов, которые она купила в магазине, была баночка «Метамусила»[10], два грейпфрута, упаковка творога, кварта пахты, немного картошки, немного лука и упаковка рубленого мяса, которое уже начало менять цвет.

Ужас! У меня слезы навернулись на глаза, когда все это увидел. Я плакал и не мог остановиться. Думал, все глаза выплачу. Женщина, которая работала за конторкой, даже растерялась и принесла мне стакан воды. Они дали мне пакет, чтобы я сложил мамины продукты, и еще один пакет для ее личных вещей — кошелька и зубного протеза. Я сунул протез в карман пиджака, сел в машину, взятую напрокат, поехал на панихиду и там отдал его кому-то.

Свет на кухне у Аманды все еще горит. Он такой яркий, что под окном видно все эти листья. Может, она, как я, может, ей страшно. И этот свет у нее вместо ночника. А может, она все еще не спит, сидит на кухне за столом и пишет мне письмо. Аманда пишет мне письмо, а потом утром, когда начнется новый день, она мне его как-нибудь передаст.