В августе, когда она приехала, было очень жарко, а в сентябре зарядили дожди. Лило почти каждый день. В октябре похолодало. В ноябре и декабре лежал снег. Но еще задолго до этого мама заладила хаять всё и всех, скоро я уже был сыт по горло и наконец сказал ей об этом напрямую.

Она заплакала, я ее утешил и подумал, что на этом всё кончится. Но через несколько дней она снова завела ту же волынку. Перед самым Рождеством она позвонила спросить, когда я приеду ее поздравить. Сказала, что сама она елку не наряжала и не собирается. А потом такое сказанула… Заявила мне, что если погода не улучшится, она покончит с собой.

— Не говори глупостей, — сказал я.

— Это не глупости, сынок, — возразила она. — В гробу я видела этот городок, только оттуда и готова на него смотреть. Мне тут у вас осточертело. Не знаю, зачем я сюда переехала. Поскорее бы помереть, чтобы больше не мучиться.

Я помню, что молчал в трубку и смотрел на мужика, который сидел на столбе и чинил провода. На голову ему падал снег. Как раз в этот момент он наклонился, держал его только страховочный пояс. А вдруг свалится, подумал я. Я понятия не имел, что говорить дальше. Но надо же что-то сказать. Чувства у меня были совсем не сыновние, в таких и признаваться-то стыдно.

— Ты же моя мать, — промямлил я наконец. — Чем я могу тебе помочь?

— Да уж чем тут поможешь, сынок, — вздохнула она. — Было время, когда можно было помочь. А теперь уже поздно. Я так надеялась тут прижиться. Думала, мы будем ездить на пикники и выбираться за город. Да какое там. Тебя не дозовешься. Вы всё работаете, и ты, и Джил. Дома тебя нет. А если дома, вечно трубку с телефона снимаете, чтобы никто не дозвонился. Я тебя совсем не вижу.

— Это неправда, — вставил я. Это и было неправдой. Но она продолжала, будто и не слышала. Может, действительно не слышала.

— И потом, эта погода для меня просто смерть. Какие тут холода. Мог бы предупредить, что у вас тут северный полюс. Я бы тогда ни за что не приехала. Я хочу назад в Калифорнию, сынок. Там мне хоть есть куда пойти. А здесь у вас такая тоска. В Калифорнии вокруг люди. Там хоть есть друзья, которые мною интересуются. А тут всем наплевать. В общем, я теперь только об одном молюсь — дотянуть до июня. Если я столько проживу, если доживу до июня, я уеду отсюда навсегда. Такого гнусного места мне еще не попадалось.

Что на это скажешь? Вот и я не знал, что сказать. Даже говорить о погоде не имело смысла. Она бы завелась еще сильнее. Мы попрощались и повесили трубки.

Другие люди, как приходит лето, отправляются в отпуск, а моя мама меняет место жительства. Началось это много лет назад, тогда отец потерял работу. Когда это произошло — его уволили, — они продали дом, будто так и надо было, и двинулись туда, где, по их понятиям, будет получше. Выяснилось, что и там тоже ничего хорошего. Переехали снова. Потом еще и еще. Они жили в съемных домах, квартирах, трейлерах, даже в мотелях. Они продолжали переезжать, и с каждым переездом багажа у них становилось все меньше. Два раза они оказывались в городке, где я тогда жил. Ненадолго застревали у нас с женой, а потом двигались дальше. Это напоминало миграцию животных, правда, происходило это совершенно спонтанно. Они переезжали на протяжении многих лет, иногда даже выбираясь за пределы штата — им казалось, там трава зеленее. Но, в основном, они кочевали по северной Калифорнии. Потом папа умер, и я понадеялся, что мама бросит скитаться и где-нибудь осядет. Не тут-то было. Она продолжала переезжать. Я предложил ей сходить к психиатру. Даже пообещал оплатить этот визит. Она и слышать не захотела. Собрала вещи и переехала подальше. А я тогда совсем дошел до ручки, иначе и не заикнулся бы о психиатре.

Мама вечно то складывает, то раскладывает вещи. Иногда ей случалось переезжать два-три раза в год. Она всегда поносила то место, откуда уезжает, и расхваливала то, куда едет. Ее почта терялась, пенсионные чеки присылали не туда, и она часами писала письма, пытаясь распутать всю эту неразбериху. Случалось, что она перебиралась в соседний дом, а потом, через месяц, возвращалась в старый, только на другой этаж, с другим видом из окна. Вот почему когда она перебралась сюда, я заранее снял ей домик и проследил, чтобы его обставили по ее вкусу.

— Без этих переездов она сразу умрет, — сказала Джил. — Ей будет просто незачем жить. Это у нее, наверное, такой странный способ получать от жизни удовольствие.

Насчет удовольствия — не знаю, но Джил боится, что мама впадает в маразм. Мне тоже так кажется. Но как сообщить такое собственной матери? И если это так, что мне-то делать? Маразм не помешает ей затеять очередной переезд.

Когда мы подъезжаем, она уже ждет у задней двери. Ей семьдесят лет, голова седая, оправа очков вся в стразах, за всю жизнь не болела ни дня. Она обнимает Джил, потом меня. Глаза блестят, как будто она выпила. Только она не пьет. И не пьет уже давно, с тех пор, как умер папа. Пообнимавшись, мы входим в дом. Около пяти вечера. Я унюхал, чем пахнет из кухни, и вспомнил, что с утра ничего не ел. Запал у меня кончился.

— Очень есть хочется, — говорю я.

— Как аппетитно пахнет, — говорит Джил.

— Надеюсь, и на вкус ничего, — говорит мама. — Надеюсь, курица протушилась. — Она снимает крышку со сковородки и прокалывает куриную грудку вилкой. — Терпеть не могу недоваренную курицу. Кажется, готово. Давайте, садитесь. Кто куда хочет. Никак не привыкну к этой плите. Конфорки слишком быстро нагреваются. Не люблю электрических плит, и никогда не любила. Сбрось эти тряпки со стула, Джил. Живу тут, как какая-то цыганка. Слава богу, скоро это кончится. — Она замечает, что я ищу пепельницу. — У тебя за спиной. На подоконнике, сынок. Пока ты не сел, налей-ка нам пепси-колы. Придется вам пить из бумажных стаканов. Забыла сказать, чтобы вы принесли стаканы. Пепси-кола не очень теплая? Льда у меня нет. Эта морозилка совсем не морозит. Она никуда не годится. Мороженое превращается в жижу. В жизни у меня не было такой паршивой морозилки.

Она перекладывает курицу на блюдо и ставит блюдо на стол, вместе с фасолью, капустным салатом и белым хлебом. Потом осматривается, проверяет, не забыла ли чего. Соль и перец!

— Садитесь, — командует она.

Мы подвигаем стулья к столу, Джил достает из пакета тарелки и передает нам по кругу.

— А где вы будете жить, когда переберетесь назад? — спрашивает она. — Уже подыскали место?

Мама передает Джил блюдо с курицей и говорит:

— Я написала своей бывшей домохозяйке. Она ответила, что у нее есть для меня квартирка на втором этаже. Дом совсем близко от автобусной остановки, вокруг полно магазинов. Рядом банк и огромный супермаркет, «Сейфуэй». Прекрасное место. Сама не пойму, зачем я оттуда уехала.

Договорив, она накладывает себе салата.

— Почему, правда, вы оттуда уехали? — интересуется Джил. — Раз уж там такое замечательное место.

Она берет со своей тарелки куриную ножку, разглядывает ее и откусывает кусочек:

— Сейчас расскажу, почему. В соседней квартире жила старуха-алкоголичка. Пила с утра до ночи. А стены там такие тонкие, я целый день слышала, как она грызет кубики льда. Ходить она могла только в ходунках, но ее это не останавливало. И вот я с утра до ночи слушала, как эти ходунки всё скрипят и скрипят и стук-стук об пол. А еще все время хлопала дверца холодильника. — Мама качает головой, вспоминая, что ей приходилось терпеть. — Я вынуждена была оттуда уехать. Скрипит и скрипит, и так целый день. Я чуть с ума не сошла. Невозможно так жить. На этот раз я сказала домовому начальству — чтобы никаких алкоголиков по соседству. И еще я не хочу третий этаж. Оттуда видна только стоянка. Вообще смотреть не на что.

Она ждет, что Джил что-нибудь скажет. Но Джил молчит. Мама переводит взгляд на меня.

Я вовсю работаю челюстями и тоже ничего не говорю. Собственно, говорить-то нечего. Я продолжаю жевать и рассматривать коробки, составленные у холодильника. Потом накладываю себе еще салата.