В тот день, когда привезли рыбу, я отправился поплавать в городской бассейн. Я помню, как вернулся домой, а потом снова пришлось выходить, потому что отец пообещал помочь Пню разгрузить-погрузить эти три бака, доставленные «Парсел-пост» из Луизианы, из Батон-руж.

Поехали мы на Пневом пикапе, отец, Пень и я.

Оказалось, там не баки, а настоящие бочки, три штуки, каждая в отдельной сосновой клети. Они стояли в тени у стены товарной станции, и поднять такую клеть и поставить ее в кузов отец и Пень могли только вдвоем.

По городу Пень вел машину очень осторожно, и потом, всю дорогу до дома, тоже очень осторожно. Через двор он проехал не останавливаясь. И затормозил только у самого пруда, в футе от кромки воды. К тому времени уже почти совсем стемнело, он оставил фары включенными, достал из-под сиденья молоток и долото, а потом они вдвоем подтащили клети поближе к воде и бросились открывать первую.

Внутри бочка была обернута мешковиной, а в крышке были маленькие, размером с пятицентовую монету, дырочки. Они сняли крышку, и Пень посветил фонариком внутрь.

Мне показалось, что этих окуневых мальков там плавает целый миллион. Это что-то потрясающее. Они там буквально кишмя кишели, как будто к нам на поезде прибыл маленький такой океан.

Пень подволок бочку к воде и вылил. Потом взял фонарик и посветил в воду. Но там уже ничего не было видно. Только лягушки надрывались, они каждый день надрываются, как стемнеет.

— Давай, я остальные вскрою, — сказал отец и протянул руку, чтобы взять у Пня из накладного кармана молоток. Но Пень сделал шаг назад и замотал головой.

Две оставшиеся клети он вскрыл сам, сбивая себе пальцы и оставляя на планках темные пятна крови.

С той самой ночи Пень переменился.

Он больше никого не подпускал к своему участку. Вокруг выгона он выстроил изгородь, а потом огородил и пруд — забором из колючей проволоки, и пропустил по ней ток. Говорят, на этот забор ушли все его сбережения.

Отец, понятное дело, после такого с Пнем знаться перестал. Ведь Пень, фактически, дал ему от ворот поворот. Причем речь-то шла даже не о рыбалке, потому что окунь был — один сплошной малек. Но даже просто посмотреть на них Пень его не пускал.

И вот два года спустя, когда отец работал как-то в вечернюю смену, я занес ему ужин и бутылку чая со льдом. Смотрю — он разговаривает с Сидом Гловером, наладчиком. Я вошел, и отец как раз сказал:

— Можно подумать, этот придурок женился на этой своей рыбе.

— Судя по тому, что мне рассказывали, — ответил Сид, — лучше бы он вокруг дома забор себе выстроил.

Тут отец увидел меня, и я заметил, как он сделал Сиду Гловеру глазами знак.

Но месяцем позже отец Пня все-таки пропилил. Доходчиво объяснил ему, что нужно отбраковывать слабый молодняк, чтобы остальной рыбе жить было легче. Пень сосредоточенно тер ухо и смотрел в пол. Отец сказал: ну, значит, завтра приеду и все сделаю, потому что иначе никак. В общем-то, согласия Пень не выразил. Он просто не выразил несогласия, и все. Только еще раз потер ухо.

Когда в тот день отец вернулся домой, я был уже наготове. Я достал его старые окуневые блесны и пробовал тройнички пальцем.

— Собрался? — спросил он, выпрыгивая из машины. — Я в туалет заскочу, а ты давай загружай все это хозяйство. Если хочешь, можешь сесть за руль.

Я сложил все на заднем сиденье и как раз начал примеряться к рулю, но тут отец вернулся: в своей широкополой шляпе для рыбалки, с куском пирога, он ел его на ходу, держа обеими руками.

Мать стояла в дверях и внимательно на нас смотрела. Кожа у нее была белая, светлые волосы стянуты в тугой узел и схвачены заколкой, отделанной хрусталем. Я до сих пор не знаю, изменяла ли она отцу в те счастливые времена; да и вообще я не слишком много про нее знаю.

Я снял машину с ручника. Мать смотрела на нас, а когда я включил первую скорость, так ни разу и не улыбнувшись, ушла обратно в дом.

Погода была классная. Мы опустили все стекла, чтобы продувало ветерком. Мы переехали через мост Мокси и свернули на запад, на Слейтер-роуд. По обе стороны шли поля люцерны, потом начались кукурузные.

Отец выставил руку из окна под напор ветра. Я понял, что на душе у него неспокойно.

До Пня ехать было недалеко. Он вышел из дому нам навстречу, в шляпе. Его жена смотрела на нас из окна.

— Ну что, сковородку приготовил? — крикнул отец Пню, но тот просто стоял и пялился на машину.

— Эй, Пень! — заголосил отец. — Эй, Пень, где твоя удочка?

Пень стал быстро кивать головой. Немного потоптался на месте, посмотрел вниз, а потом на нас. Он высунул кончик языка и принялся ковырять ногой землю.

Я закинул на плечо корзину для рыбы. Протянул отцу спиннинг, потом взял свой.

— Ну что, идем? — спросил отец. — Эй, Пень, так мы идем?

Пень снял шляпу и запястьем той же руки обтер потную голову. Потом резко развернулся, и мы пошли за ним следом по выгону, по пружинистой траве. Через каждые двадцать шагов из густой травы, разросшейся на отвалах у старых борозд, взлетали бекасы.

В конце выгона начинался небольшой откос, земля стала сухой и каменистой, и на ней там и сям росли кусты крапивы и каменные дубы. Мы двинулись по уходящей вправо от пикапа старой колее, продираясь сквозь высокие — до пояса — заросли молочая, сухие стручки на верхушках стеблей раздраженно дребезжали. Вскоре за плечом Пня я углядел блеск воды и тут же услышал голос отца:

— Господи, ты только посмотри на это!

Но Пень замедлил шаг, и рука у него заходила вверх-вниз, то сдвигая шляпу на затылок, то снова возвращая ее на место; потом он и вовсе остановился как вкопанный.

— Ну, что скажешь, Пень? — обернулся к нему отец. — Как тут с клевом? Откуда нам лучше начать?

Пень облизнул нижнюю губу.

— Да что с тобой такое, а, Пень? — спросил отец. — Это ведь твой пруд, или как?

Пень опустил глаза и поймал бегущего по комбинезону муравья.

— Т-твою мать, — выдохнул отец. И вынул часы. — Если ты еще не передумал, мы, пожалуй, начнем, пока не стемнело.

Пень сунул руки в карманы и снова побрел к пруду. Мы пошли следом. Теперь нам была видна вся водная поверхность — сплошь круги от играющей рыбы. То один, то другой окунь целиком выскакивал из воды и с плеском падал обратно.

— Бог ты мой, — услышал я голос отца.

Мы вышли к проплешине возле самой воды, к узкой полоске гальки.

Отец подозвал меня, махнул рукой, и присел на корточки. Я тоже присел. Он неотрывно смотрел в воду, и, проследив за его взглядом, я понял, что его так захватило.

— Боже правый, — прошептал он.

Под самым берегом ходила целая стая, штук двадцать-тридцать, и каждый окунь фунта на два, не меньше. Они метнулись было вглубь, но тут же снова вернулись к берегу, и стая была настолько плотная, что казалось, они с трудом пробиваются вперед, натыкаясь друг на друга. Когда они проплывали мимо, я видел, как они смотрят на нас большими, с тяжелыми веками, глазами. Потом они опять метнулись прочь и снова вернулись.

Они прямо так и напрашивались. Им было без разницы, что мы тут — сидим ли, стоим ли. Этой рыбе на нас вообще было наплевать. Я вам говорю: это надо было видеть.

Минут пять мы просто сидели и смотрели, как косяк, не обращая на нас внимания, резвится под самым нашим носом. Пень все это время дергал себя за пальцы и оглядывался, будто ждал, что вот-вот появится еще кто-нибудь. По всему пруду плескались и прыгали окуни или плавали у самой поверхности, выставив наружу спинной плавник.

Отец подал сигнал, мы встали и начали налаживать снасти. Честное слово, меня даже трясло от волнения. Я никак не мог отцепить блесну от пробковой рукояти удилища. И пока я возился с ней, пытаясь высвободить крючки, огромная ручища Пня легла мне на плечо. Я поднял голову — Пень молча повел подбородком в сторону отца. Я сразу сообразил, чего он хочет: чтобы не больше одной удочки за раз.