Мужики засмеялись. Руки подали, значит и тайну хранить будут.

Жена Фрола, Дарья, уже накрыла полдничать в избе, а нас повела в клеть, где дала мне рубаху льняную и портки на веревочках, а Эдетте дала платье льняное тоже, но с вышивкой на груди. В таком виде мы и появились среди полдничающих мужиков.

На столе стояла большая миска варенца и лежал нарезанный ржаной хлеб.

— Садитесь, племяши, — сказал Фрол, — отведайте, чем бог послал.

Все хлебали из одной миски. Я шепнул Эдетте, чтобы она очередь соблюдала и в миску с ложкой лезла после хозяйки, сам же я был последним после мужиков. Обществу это понравилось, что мы без гонору и обычаи общественные соблюдаем, а то для наведения порядка можно и ложкой по лбу схлопотать.

Варенец описывать не буду. Молоко водой люди разбавлять не умели, да и варенец в печи еще томился и цвет имел кремово-золотой, а уж на вкус я даже и не могу с чем-то сравнивать, не едал я таких продуктов в наши цивилизованные времена, когда мясная колбаса не из мяса делается.

Ели все молча и сосредоточенно. Лясы не точили. Как варенец закончился, степенно облизали ложки и положили их аккуратно на стол. Перекрестились на красный угол и встали из-за стола на небольшой передых.

Отдыхать сели на крыльце.

— Ты, Юрий, чего делать умеешь? — спросил меня Фрол.

— Да я больше по ученой части, — сказал я, — читать, писать могу, считать.

— И до скольких ты досчитать можешь, — спросил один из мужиков.

— До скольких угодно, — ответил я.

— Иди ты, — округлил тот глаза, — что и все звезды сосчитать сможешь?

— Ну, звезды-то я один сосчитать не смогу, — признался я, — это помощников нужно с тысячу, да и то все звезды не сочтешь.

— То-то и оно, что не сможешь все сосчитать, — сказал удовлетворенный мужичок, подмигнув сотоварищам, как он ловко срезал заезжего хвастуна.

Пока мы спорили о математике, Фрол сходил в горницу и принес какую-то бумагу, свернутую рулоном.

— На-ко вот прочти, что здесь прописано, — сказал он, подавая мне бумагу.

Я развернул свиток и увидел письмена старославянские, которые в Ворде помечены именем Ostrog и стал читать:

Фрол сын Силов по прозвищу Варенец едет на Москву как княжеский выборщик.

Крючок подписи и печать синего цвета в виде треугольника с лучами и глазом посредине.

— Смотри-ко, — удивились мужики, — он и впрямь по-письменному читать умеет.

— Вы что, сами князей себе выбираете, — не меньше их удивился я.

— Это мы раньше когда-то князей себе выбирали, — сказал Фрол, — давно уж свидетелей тому в живых не осталось, так, в сказках все рассказывают, а тут у нас беда вот такая приключилась. Князь-то наш по пьяному делу стал ударять. Как-то катались они на лодке по Москве-реке, так он приказал летописца своего в воду кинуть, как есть всего в одежде. Тот чуть было и не утоп. Ну, князинька и отправил его послом к папе Римскому, как бы извинился перед ним, а сам пить больше стал и управление княжеством-то и потерял. Но мужик-то он хитрый. Взял одного воя рядового и провел его по всем приказам, чтобы по неделе поработал везде. Потом на Рождество собрал князь всех бояр думных да дьяков и объявляет им, что, мол, устал он княжить и на покой отправляется. А так как наследников мужеского пола у него нет, то княжество он оставляет на воя Владимира. Если кто не признает его князем, то тех он на кол и посадит. Пришлось признать. Вот княжил этот вой, княжил, а тут уж у княжеской дочки сынок стал подрастать, княжеский наследник по имени греческому Демократ, а по-нашенски — Димитрий, значит.

Долго княжил этот вой, стали называть его Владимиром Долгоруким, потому как всех супротивников своих по тюрьмам рассадил, а деваться-то некуда, нужно по закону о властезаместителях власть ту уступать. Вот он и уступил молодому княжичу, а сам стал у него первым боярином. Ездил по всем весям и сам правил, с медведями боролся и с тиграми привозными целовался, на телегах по плохим дорогам быстро ездил так, что у любого душу вытряхнет, а ему только в радость. Телега вдребезги, зато тележный мастер клеймо получал как самый лучший тележник.

Так вот и прошло несколько лет, а тут прошли слухи, что Владимир-то Долгорукий первый стал говорить, что власть княжеская не от Бога, а от народа, чему даже имя нового князя есть подтверждение — демократ — значит, получивший власть от народа.

Народу это, конечно, приятно: как же, вот он какой сильный раз князю власть в руки дает, значит и обратно забрать может. Только вот хренушки, как мне кажется, не такой этот вой дурик, чтобы народу-то власть эту отдавать. Сначала власть отдай, а потом еще и жену потребуют. Выбрали — спасибо, а сейчас освободите помещение, навоняли шибко в палатах.

Вот сейчас выборщиков требуют, чтобы Димитрию, значит, место его указать, а воя того, в первых боярах числящегося, во власть поставить на Москве. А ты со мной поедешь, мало ли какую бумагу заставят подписывать, сначала мне ее зачтешь. И вот еще. Юрий это имя княжеское, не положено в простых семьях отроков сем именем нарекать. Будешь Митяем. Просто Митяем, чтобы никто не допытывался, чей ты сын. И девку свою возьми, пусть на Москву-красавицу полюбуется, а то за каменкой да под полком многого не насмотришь.

— Надо же события как развиваются, — подивился я сам про себя, — и у них тоже несварение по поводу власти, как ее поделить, чтобы в чужие руки не попала. И как все сходится? Перед самым Смутным временем надёжа была только на царевича Дмитрия, да только в молодых годах он был и любил ножичком играться. Как в летописях было записано: "Она того не уберегла, как пришла на царевича болезнь черная, а у него в те поры был нож в руках, и он ножем покололся, и она царевича взяла к себе на руки, и у нее царевича на руках и не стало". Может, лучше бы Демократа-Димитрия у власти оставить и законы прописать, чтобы не больше двух сроков всего и нового князя избирать выборщиками от всех весей, которым народ свое доверие выскажет. Так бы и демократии российской возрасту было не два десятка лет, а лет пятьсот-шестьсот и стало бы государство нашей процветающим и жили бы там люди самые воспитанные и самые грамотные и все государства своих представителей посылали бы к нам учиться демократии и жизни в условиях демократии.

Я так думал, а сам сказал:

— Ладно, дядя Фрол, как скажешь, так и поедем.

Чего-то не хотелось мне ехать на Москву. Не лежала душа к этой поездке. Собственно говоря, менты московские с того времени ничуть не изменились, начнут регистрацию требовать, а сами будут руку подсовывать, чтобы деньгу в нее положили. А власти на это глаза закрывают, потому что какая-то толика от этих подношений и им перепадает то ли от самих стражников, то ли в виде звена из цепочки от гастарбайтеров и лихого люду, которые в качестве законных гостей по Москве-матушке шныряют, раздевая и разувая добропорядочных граждан. Да как тут не поехать, если человек тебя приютил, не побоялся, что ты к нечистой силе отношение имеешь, варенцом вот угостил, рубаху с портками дал, место на лавке указал, значит и его уважить нужно. Да и на Москву заодно полюбуюсь. Старая-то Москва во всех отношениях, говорят, лучше была, чем современная. Тогда жены градоначальников коммерцией не занимались и подряды городские не откупали, а балы готовили да между политесами всякими политику вершили на благо семьи и Отечества.

Как готовились к поездке, рассказывать не стану, не так это интересно и как на повозке ехали, тоже не особенно интересно. Расстояние вроде бы и недалекое, а вот нужно лошадь останавливать, давать ей отдых и кормежку и самим отдыхать и кормиться.

Поборы начались на подъезде к Москве. И каждый, кто мзду получал, печаточку свою прикладывал к правой части оборотной стороны грамотки, чтобы, значит, не ошибиться и не обобрать человека по второму разу.

Пробки в Москве были громадные. Улочки узкие, две телеги еле разъезжаются, а если кибитка боярская встретится, так кучер боярский матюгами всех с дороги сгонит, еще стражниками с алебардами накостыляют. Или боярин поедет, к примеру, в баню, так дороги за час до его проезда перекрывают и все стоят и ждут. Матерятся, конечно, а что сделаешь: они бояре, им все положено. На боярских каретах и кибитках факелы днем и ночью горят, чтобы все видели, кто едет.