— Ладно уж…

Скважина зафонтанировала, и бригада собиралась в новый путь. Пришли ремонтники осматривать оборудование. Нехайморока, на удивление всем, возмутился:

— Это разве износ!

Оборудование обычно менялось после каждой скважины.

— А это, пожалуй, правда, — поддержал Андрей Петров. — Я говорил — голова…

Как раз на буровую приехала Садыя. Она всем по очереди пожала руки, а Андрея Петрова даже поцеловала:

— Я рада, что память о Саше живет в вашей бригаде.

И вдруг Садыя почему-то не выдержала. Саша, дороги, обида — все вспомнилось сразу. По ее лицу мелко бежали слезы. Андрей Петров неловко стоял, не зная, что делать. В детстве бабушка в таких случаях подавала свой платочек и говорила: «Ну, вытри их, злосчастных, и не плачь…» А тут, ну куда с его платком сунешься: грязный.

Садыя пересилила себя:

— Женская слабость. Все же и в командирах женщина остается женщиной.

А вскоре Андрея Петрова наградили именными золотыми часами. Ни к чему они. Повертел, повертел.

— Може, тебе, Тюлька?

Тюлька тоже пожал плечами: а мне за что?

За радостью по пятам и обида; пришел в общежитие Андрей, сбросил пиджак и, повалившись на койку, ядовито усмехнулся:

— Слыхал?

— Что «слыхал»? — как будто не понимая, переспросил Тюлька, не зная еще, чем успокоить друга.

— Не притворяйся, по глазам твоим вижу, все знаешь. Душа из меня вон… Но ведь мы-то не стащили, сами…

— Конечно, не стащили, — обрадовался Тюлька, найдя ту ниточку, которую он так долго искал. Еще с утра он услышал об этом и расстроился: где-то тоже, чуть ли не раньше их, применили вместо глины воду. Но они ведь не стащили — сами…

— Хороший ты парень, Тюлька, — выслушав его путаные соображения, сказал Андрей Петров, — я с часами выкрутился. Я и сам знаю, что не за проходку на чистой воде дали, а за то, что на станок в месяц четыре с половиной тысячи пало. А жалко, что Галимов уехал на сессию.

Балашов переволновался. Удачно или неудачно, но он выступил на техническом совещании, сказав, что инженер Лукьянов запорол третий проект и что от него несет «пьяностью». Лукьянову почти всегда делали скидку: опытный и нужный инженер, без «головы» которого трудно делать что-либо. Хотя секретарь партбюро Валеев и подбодрил Сергея: правильно, пора выводить на чистую воду, — но нашлось немало таких, кто улыбчиво и неопределенно покачивал головами: не успела звезда подняться, а уж под себя мнет. Без этого нельзя. Одни поднимаются, другие опускаются. Палка-то о двух концах.

Сережа не ожидал такого поворота. Может быть, он действительно что-то сделал неправильно? Он не хотел задеть инженерское достоинство Лукьянова, он просто изложил факты, потому что их отдел вот уже месяц копается над одним и тем же, и он должен был сказать об этом. Потом: все, что он сказал, было от сердца.

Балашов был в отделе один, когда вошел Лукьянов. Он бросил скользкий, обиженный взгляд на ватман, где было выведено крупными буквами «Комплексная телефонизация» (это были листы проекта), на Сережу и крупно зашагал по комнате:

— Так-с, молодой человек, на моих костях дорогу для себя хочешь построить.

— На ваших костях и узкоколейку не построишь, — шутливо улыбнулся Сережа.

— Так-с, молодой человек. — Лукьянов продолжал, не слушая: — Разделались. Всколыхнули воду, а она текла, не всегда бурно, но текла. Вы та молодежь, которую выдвигают для того, чтобы сказать, что и мы куем, делаем кадры. Лозунг выдвижения молодых всегда существовал; для стариков его нету — у них старчество, пенсия. А я вот еще до пенсии не дожил, до старости далеко, а уже с кузова…

— Ну зачем так, я же…

— Ты же… Ты что? Обошел и пошел, ты не посмотрел, что рядом такое же сердце, как у тебя, так же бьется, семьдесят ударов в минуту. Мир всегда делился на удачников и неудачников. У меня ли нет таланта, когда каждую формулу, каждый расчет свободно, как беллетристику, читаю?.. О нас не вспоминают, а у Лукьянова статьи, свои работы, свои проекты… которым мог бы позавидовать умный и настоящий инженер. Вот так же пришел, как ты, Дымент, техником пришел. Набрался блох, насобачился у Лукьянова, пошел вверх, сначала руководителем группы, затем перепрыгнул на ранг и далее… а Лукьянов остался, пьет горькую. Жена говорит: талант пропил. Пропил! Ты тоже под счастливой звездой. Пошел. Вижу — большая будущность. А над твоей комплексной телефонизацией, думаешь, я не кумекал, только вот не пошла. Характера не хватило, пью горькую… А теперь ты большой, а я маленький, без пользы, винтик. Меня можно ногой, ногой. Сначала Дымент, затем ты…

Балашов все слушал с недоумением. Право, он не хотел обидеть Лукьянова, ведь речь шла о деле. Но, видно, он не понимал чего-то, какая-то нить, проскальзывающая в излиянии инженера, не доходила до него.

— Что ж ты не сказал заодно, что, мол, видел, как Лукьянов шкалик выбрасывал?

Бугристое, с испариной, лицо, нос картошкой, изрезанный синенькими жилками, бесцветные, водянистые глаза Лукьянова раздражали Балашова.

— Знаете, это из другой оперы.

— Да, да… все это потому, что я превратился в жучку. Хозяин держит на цепи — лай, отпустил — ласкайся. Подвернулся не вовремя — бей… Жучка — она тварь: посидев на цепи день, она снова будет хозяину сапоги лизать.

Происшедшее событие весь день тяготило Балашова. Он обещал позвонить Славику, чтобы вместе пойти куда-нибудь, и не позвонил. Даже письмо от Лили не обрадовало. Уже в постели, поздним вечером, читая книгу — это как-то отвлекало, — он снова вспомнил о минувшем дне. Он сетовал на свою судьбу за то, что она многое нагромоздила в его жизни в кучу, не дав порядком разобраться.

Глаза слипались. Но думы, думы бередили и долго не давали спать.

Утром, подавая завтрак, Аграфена приметила:

— Никак, морщинка залегла маленькая. А какие твои лета, соколенок еще. У меня тоже так началось, а потом пошли, пошли… Борька, стервец, я же тебе сказала — в угол!

— И когда вы перестанете парнишку в угол ставить? — вдруг вырвалось у Сережи.

Аграфена не нашла даже, что ответить.

— Да я что, да разве я что плохое?

Буровая, дружба принесли душевное спокойствие Тюльке. Но за счастьем, которое обретал он, как человек, имеющий право на него, ходила большая зловещая черная птица. И первое, что было для Тюльки неожиданным, это встреча с Ветрогоном. Сомнений не было, встреча не случайная: его нашли.

И Тюлька, колеблясь и скрыв от товарищей все, вынужден был пойти с Ветрогоном в единственный пока в городе ресторан. Разделись в гардеробе. Ветрогон прошел вперед, немного ссутулясь, со вздрагивающей правой щекой. Он был в темносинем, в полоску, с чужого плеча костюме; говорил вкрадчиво, мягко, но все время чувствовалось его нарастающее раздражение. Был он не в духе. Его спутник, невысокий, коренастый и моложавый, смотрел воровато и удивленно на Тюльку. Тюлька был спокоен, хотя внутри творилось неладное: надо было держаться, и он держался.

Ветрогон щелкал пальцем, давая понять официанту, что будет вознаграждение, — нужна отдельная кабина. И вот, задвинув штору и заказав водки, Ветрогон расстегнул пиджак, посмотрел на большие часы «Павел Буре», облегченно вздохнул.

Пока официант обслуживал, молчали. Двое рассматривали Тюльку, как бы ища в нем изменений, а он — их, этих двоих, в чужих одеждах, с нахальными, помятыми лицами, «Да, здорово, Ветрогон, постарел ты, осунулся. Какие плечи были. Видно, от былой славы остались мощи». — «И ты, Тюлька, не тот: в глазах больно счастья много, искорок, и морда круглая, спокойную жизнь ведешь, изменил, значит, нашему закону, забыл свою марку, — а ведь один из центровых блатяг был…»

«Ну что ж… плохи твои дела», — подумал Тюлька и улыбнулся, продолжая разговаривать глазами. Зло перекосилось лицо Ветрогона. Понял. «Посмотрим, какая у тебя кровь…» — «Знаю, ты рыцарь ножа и фомки, да и я цену себе знаю». — «Посмотрим…»