— Мы сейчас с Юдиным, что называется, сцепились. Но это просто антигосударственно.

Вошел Кузьма Иванович Юдин, начальник конторы бурения, — Кузька, как буровики звали его промеж себя. Он знал об этом, обижался, да что поделаешь.

— Вы еще здесь! Глазоньки мои повысохли.

— Они мокрыми станут, Юдин, а потом еще не так подсохнут. Товарищ Панкратов, как можно вскрыть нефтяной пласт без глинистого раствора? Вы человек разбирающийся, наконец, государственно отвечающий, скажите, как можно? Юдин, он давно ни за что не отвечает. Самотек: не он буровиками, а буровики им командуют.

— Я прощу… — Лицо Юдина покрывается пятнами.

— Не командуйте, я вам не подчиненная. Я понимаю, ускорили проходку, понимаю, что Юдину надо во что бы то ни стало к плану еще один фонтан, но я мириться с грубым, бессовестным нарушением элементарных правил разработки нефтяного месторождения не буду. Можно ли врезаться в нефтяной пласт без глины! Вы инженер или не инженер?

— Товарищ Светлячкова!

— Нет, Юдин, вы инженер или не инженер? Знаете ли, что Андрей Петров не позволил себе это, потому что он мастер… — Она нарочно протяжно произнесла слово «мастер». — Он знает, Юдин, что нефть, оттесненная от забоя, не будет изолирована от соседних водоносных горизонтов; мало того, что загрязняют нефтяной пласт… А потом Юдин притворно будет кивать на геологов, хвататься за сердце: мол, почему так рано, в начале эксплуатации, обводняются пласты, почему теряется нефть.

— Что вы заладили; Юдин да Юдин? У меня есть имя, отчество.

— Ну Кузька, просто тогда Кузька!

Ксеня гордо отвернулась от Юдина и начала рыться в полевой сумке.

Во все время перепалки Панкратов молчал. Он дал высказаться. Резкий характер Ксени он принимал по-своему: «Пожалуй, она заставит… кого угодно любить себя… а Саша был мягок, его можно было заставить…»

Юдин в волнении ходил взад и вперед, не находя слов для оправдания.

Светлячкова выпрямилась: лицо горело, грудь вздрагивала и поднималась, а глаза — настоящие светлячки.

— Вот моя докладная, и мое дело сторона.

Панкратов взял листок бумаги с мелким почерком;

— Да, Кузьма Иванович…

— Илья Мокеевич, один-два случая…

У Ксени сверкнули глаза:

— Уже пять случаев!

— Надо прекратить, — тихо и спокойно сказал Панкратов. — Для чего-то правила эксплуатации существуют.

— Ну, я… — Юдин неопределенно махнул рукой. — Клянусь, два-три случая.

— Надо прекратить, — более резко и настойчиво повторил Панкратов, и Юдин приумолк.

— Вас не подвезти? — неожиданно для себя спросил Илья Мокеевич.

— Нет, — сказала Ксеня, — я пойду пешком в Вишневку. По дороге обещал встретить инженер Аболонский.

— Да, да, я его видел…

«Нет, он не мог ее любить…»

Проводив глазами Ксеню, Панкратов попрощался с Юдиным.

— Вертихвостка, — не вытерпел Юдин, несмотря на серое, неодобряющее лицо Панкратова. Юдин еще не остыл.

«Три, четыре года иные заботы мучали геологов, — уже в машине думал Илья Мокеевич. — Разведка шла стремительно: успевай собирать керны… За день и не побываешь на буровых вышках одного участка. Некогда было сражаться с буровиками…»

Фары, казалось, очищали дорогу от грязи. В свете лучей нет-нет да и промелькнет зверек какой; шофер не выдержит, чтобы не выругаться.

Панкратов, переборов дневную усталость, тихо плывет в думах: «Надо еще раз обратить внимание на требования геологов. Уступать нельзя. Дорого заплатим. Угаснет в потоках грунтовой воды не один фонтан».

— Опять в поле будем ночевать?

— Тебе что, не нравится? Что, воздух не тот, проснешься, а жены под боком нет?

— Чего греха таить. Без жены скучно.

«Надо и перед горкомом вопрос поставить. Партийная наметка здесь необходима. Раньше скважину сдавали промыслу после того как получена нефть, а теперь буровики уходят, а скважину долго не удается ввести в строй. Вот и хвосты. Сколько этих хвостов стало. Ершов правду-матку режет — это же полное безобразие!..»

— Ладно, Леонид, стоп!

— Что, Илья Мокеевич?

— Спать будем на Холмах, хорошо? Каму видно. Ночная Кама страсть как мила. А чуть брызнет рассвет — чтоб на ногах, понял?

— Как не понять, — недовольно пробурчал шофер.

Балабанов был выпивши. Положив на плечо Славика руку, он долго, въедливо вглядывался в парнишку со светлыми глазами и вдруг притянул к себе.

— Это ты с моей женой слюнявишься?

Славик почувствовал на себе острый и насмешливый взгляд, съежился, покраснел.

— Сказывали — ты…

Парнишка что-то лепетал, оправдывался и, как всякий чистый, не помышляющий даже думать об этом, еще более заливался стыдливой краской.

— Виноват, вот и краснеешь, — заключил Балабанов и, как что-то неприятное, оттолкнул его в сторону. — Холостячки… когда жениться — вас нет, а вот рога насадить — вы здесь… Смотри, я зубы выправлю.

И пошел в контору. Но вдруг вернулся, еще раз посмотрел на вельветовую куртку Славика и процедил:

— С какой буровой?

— Я не с буровой… — пролепетал напуганный Славик, — Я из школы, в бригаду Андрея Петрова приехал.

Балабанов еще раз окинул Славика красными, воспаленными от пьянки глазами и облегченно вздохнул.

— Не ты, выходит. А, все равно! Поймаю — убью.

Но, увидев Панкратова, быстро шагавшего ему навстречу, улыбнулся и, пролепетав что-то про себя, расшаркался.

— Дни свои доживаешь? — спокойно сказал Панкратов; широкая дородная фигура председателя совнархоза и угловатая, с рыхлыми отеками под глазами — Балабанова были несравнимы; одному природа дала все: силу, широту — сажень в плечах, другого, казалось, обошла… Славику было приятно, что дядя Илья такой сильный и красивый. Но тоскливый, жалостливый блеск в глазах Балабанова заставил его вздрогнуть.

— Квиты с жизнью…

Сплюнув, Балабанов заковылял в сторону, но остановился, видно, хотел что-то сказать, потом неопределенно махнул рукой и ничего не сказал.

— Началось с малого, кончилось тем, что опустился.

Славик смотрел на дядю Илью; в его выражении, в глазах — родное; это были глаза мужчины, прошедшего войну, все ее тяготы.

— Впрочем, я не прав, наверно, — вдруг сказал Панкратов Славику по-взрослому. — С такой жилкой Балабанов давно живет.

И вдруг, обняв Славика так нежно и мягко, будто боялся раздавить своими широкими и большими ручищами, весело улыбнулся:

— Значит, на нефть решил? К Андрею.

В груди у Панкратова клокотало; хотелось прижать к себе Славку — уж больно в нем, все было от его родного сына.

Есть такие моменты, которые решают в жизни многое. Что-то переломилось в Славике в отношениях к дяде Илье — очень захотелось отцовской ласки, что ли. Вся старая неприязнь исчезла. Сам Славик поразился, назвав его просто и задушевно:

— Дядя Илья…

Встретился Панкратов со Славиком днем. Захватил его с собой к Андрею Петрову, но до сих пор не мог отделаться от впечатления встречи. Неужели он так жаждет детской привязанности, ласки ребенка? Он, большой, и так соскучился! Ребенку так нужны поддержка и ласка взрослого; оказывается, взрослому также нужны поддержка и ласка ребенка.

Поздно вечером в дежурной комнате, лежа на кровати, Панкратов слушал старого приятеля, геолога Ершова, закадычного друга Бадыгова, и не мог не думать о своем…

Конечно, идти в глубь земных недр надо. Прогнозы Губкина подтверждаются на каждом шагу. Сколько лет я один… Володя и Славик. (Они теперь были почти на одно лицо — Володя и Славик.) Да, конечно, Губкин предвидел, что здесь, как и на Апшероне, будут найдены многопластовые нефтяные залежи…»

— Вот я и думаю, Илья Мокеевич, дурак он, добро ему делаю — в воду пихаю, а он зло помнит — на берег лезет…

— Ты вот что скажи, ерш, куда бежать собрался? — Панкратов улыбнулся. — Ну, честно?

— Вот еще новость! Как будто в неведении? — усмехнулся Ершов. — Ромашкинская площадь— пройденный этап. Недра здесь известны. Геологу, конечно, есть чем заняться. Но сердце, Илья, сердце — это другой человек в человеке, страшная страсть к новым исканиям.