Вот где Мокей за голову схватился.

— Люди добрые, да это все равно что под нож. Что же наш Чапай скажет? Я же утром в правление должен прийти по очень важному делу. Вот тебе и Матрена! А жинка — она же слезами изойдет.

— Иди на почту, — посоветовал председатель сельского Совета, — и подавай телеграмму.

— Денежки плакали! — Мокей опустил руки, — Ни копейки, даже медной.

…Вернулся Мокей с родичем в родное село через неделю без лошади. Винился перед Василием Ивановичем.

— Хоть казни, хоть помилуй, — не виноваты, все получилось незнамо, бес попутал. А она, стерва, вместо того чтобы домой, — вишь куда увезла, в чужую область. Вот что!

Что ж делать, хорошо еще что Мокей документы привез на лошадь: временно отдыхает в колхозе таком-то, в Тамбовской области.

Очухался после всего этого Мокей дня через два, вдоволь нагревшись дома на родной печи и нахлебавшись родных щей. А когда пришел Мокей в себя, начались рассказы: про цыган, что лошадь увели в далеком колхозе (сам Мокей цыган любил за песни, пляски. Был у него еще друг фронтовой, цыган — настоящий цыган, не бродяга), про жизнь колхозников — посмотрели бы, какие у них, у тамбовчан, конюшни: под шифер, чистота, что в нашей больнице.

— У нас не лошади, а лошаденки, — рассуждал Мокей с серьезностью. — Пуганые, как воробьи. Всего боятся — хорошо еще на Тамбовщину занесла, а то, гляди, и в чужие иноземные края попадешь…

И вместе со всеми, утирая случайную слезу, надрывался в хохоте.

— А жизнь? Жизнь у них бойчее. Веселая жизнь у соседей. Жил — ни одного пьяного не видел. А ссор — тоже… У нас ведь как? Вон соседка Пелагея: не успел в Александровке появиться, а уж слышу на всю улицу ее голос: такой да сякой! Тоже муж с женой называются. Разве это жизнь!

— Эх, Мокей! Где нас нет, там завсегда лучше, — вставил свое слово Тимоха Маркелов.

— Нет уж, не говори: ты, Тимоха, дальше своего трактора и нос не высовывал. На войну тебя не брали. За границу нашего брата колхозника не посылают — мы не дипломаты. А если и посылают, то не из Александровки. Ну, где ты был, чего умного на свете видел? А ты погляди, как трудовое крестьянство рядом живет, учись у него житейскому… — многозначительно закончил Мокей.

— Ну, а как там, Мокей, новое приняли?

— Еще бы, с радостью. Аль там не такие люди, как мы?

Мокей как свидетель не понадобился: остроуховский вопрос перенесли. Приезжал следователь из района. Дело принимало для Остроухова более серьезный оборот…

Каждый вечер Остроухов приходил на бывшую Красавку, а теперь — Нагорную, к ветхой, развалившейся избенке. Стучал с силой в дверь, с надеждой, что Хорька откроет. Не открывала Хорька. Потому что редко жила дома — больше у своей напарницы тетки Аграфены.

— Все против меня. Жизнь опостылела.

Остроухов стучал в дверь сапогами, клял Хорьку. Потом он было бросил ходить к ней. Но однажды в субботу снова завернул на противоположную дорожку и, постучав, услышал за дверью знакомую поступь и приятный грудной голос Хорьки.

— Кто там?

— Это я, Леонид. Открой.

— Иди спать. Мне завтра на работу рано вставать.

— Открой на минутку.

— Незачем. У нас, Леня, с тобою все переговорено. Ты же сам сказал — завязано навсегда. Иди, пожалуйста, Леня, спать, — и другим, соседям, не мешай.

— Вот ты какая?

— Вот такая. Иди спать.

Остроухов стал стучать коваными сапогами и кулаками в дверь, «Открывай, а то разнесу!» Дверь распахнулась, чего не ожидал Остроухов, и перед ним в белой холщовой рубахе из темноты сеней появилась Хорька Волосы на голове растрепаны и спущены на грудь. Сильная, красивая грудь Хорьки тяжело вздымалась.

— Не подходи. Вспорю!

В руках у Хорьки вилы. И Остроухов оторопело отшатнулся от острия.

— Ты что — одурела?

Не настолько пьян Остроухов, чтобы лезть на вилы.

— Леонид, давай по-хорошему. Не хочу я. Понял. Не хочу. Дай мне жить, как все люди живут.

— А я что? Аль принуждаю?

И, злобно выругавшись, Остроухов круто зашагал от Хорьки. «Куда ты денешься, красотка колхозная? Отрезом тебя приворожили правленцы… Дура ты, дура, Хорька. А вернешься — ох, как будет поздненько!»

Закатился от Хорьки Остроухов к старинному дружку-приятелю Мишке Наверехину, двоюродному брату Дарьи Наверехиной. Выпили изрядно. Жарко стало. Мутило Остроухова — все выходил во двор освежаться. А разговор у него все один:

— Специалист я классный. Скажи, а?

— Пить надо поменьше, а то ведь голова не знает, что делают ноги, — советовала ему жена приятеля. — Ведь когда ты трезвый-то, и поговорить с тобою, Леонид, хочется.

— Русаков съел меня. Колхознику честному жить невозможно — каждая соломинка на учете, за каждую палочку надрывай живот.

— Палочка сейчас ни при чем. Платить стали исправно.

— Вот подождите, други, — я и Русакова поймаю. Ты думаешь, он тоже на зарплату живет? Для других учет, караульщиков завели, а себе небось вотчина — гуляй, не хочу! Посмотрим еще, поглядим! На фронте я сколько раз Степану ихнему жизнь спасал…

Остроухов остался ночевать у Наверехиных. Ночью вставал, охал, все пил из ковша холодную колодезную воду. А утром встал мрачный-мрачный. Правый глаз затек и покраснел.

Мишка, наливая по стопочке на похмелку, затронул опять больную струну.

— Да, Серега Русаков хоть бы память брательника чтил…

Но, к удивлению всех, Остроухов разговора не поддержал и даже отодвинул стопку с водкой.

— Ты что?

— Не могу. Мутит, — соврал Остроухов. Надев свой кожух, Остроухов простился с Наверехиными. Ушел. Мишка Наверехин в недоумении:

— Да что с ним стряслось?

— Перепил, наверно.

Нет, не перепил Остроухов. Все дело было в том, что под утро приснился Остроухову не то сон, не то видение какое-то. Будто Степан Русаков на выручку его звал… А кругом фашисты. «Верная смерть, если на выручку пойду…» — думал Остроухов. И пошел. В жаркий бой ринулся Остроухов. И сказал ему Степан Русаков: «На, возьми, дружище, часы. Они от самого командующего…»

Испугался Остроухов — и больше не мог уж сомкнуть глаз своих, не мог уснуть. И передумалось все, и вспомнилось все, что было на фронте.

… После ночи, проведенной у Наверехиных, Остроухов замкнулся, осунулся — ввалившиеся глаза да скулы, и Русаковых он почему-то больше не поминал.

Шелест поджидал, когда Клавдия выйдет на правленческое крыльцо. Вот погас свет в комнатах. Потом резко хлопнула дверь. Щелкнул замок. Клавдия — в новом модном пальто, на воротник небрежно наброшен полушалок. Она улыбается, увидела Шелеста: на лице — и удивление, и радость.

— Давно ждешь? Мог бы и зайти.

— Зачем мешать, — немного наигранно, скрывая смущение, пробасил Аркадий.

— А я уж и не работала. Ждала тебя.

— Еще успеем. Сеанс-то в девять…

Ссора в правлении из-за командировки оказалась роковой для Аркадия. Раньше он как-то не замечал Клавдию — ну, подумаешь, цаца, много таких по свету ходит!

А вот после командировки почему-то потеплел Аркадий к бухгалтеру. Не раз приходил в правление, все разговаривал с Клавдией. О том о сем. О Валерке. О командировке. Однажды пригласил в кино. Думал — не пойдет. А она возьми и согласись. По дороге, провожая Клавдию до дома, шутливо заметил:

— Как это у людей бывает? Сначала — знакомство. Затем — дружба. А потом все как по закону — женитьба.

На этот раз и храбрости не надо было набираться — само по себе вышло: значит, освоился.

— Возможно, у людей так. А я за тебя замуж не пошла бы, — сказала Клавдия, просто так, потому что хотелось съязвить.

— Это почему?

— Горяч больно.

— Горячий — это хорошо, — и Шелест засмеялся. — Будет на чем жене щи греть…

И оба рассмеялись.

Договорились встретиться. Аркадий самолично к киномеханику домой ходил, за билетами. Киномеханик догадливо проводил Шелеста до дверей.