«Какие ничтожные, мелкие людишки! Даже смерть человека они хотят использовать в своих корыстных целях. Саша не мог бы долго скрытничать. Если бы не смерть, он все рассказал бы сам…»

Может быть, в первый раз после долгих лет Садыя подумала об этом так просто и по-женски доверчиво. Женщину, кем бы она ни была, женские вопросы всегда волнуют.

В совхозе Садыя не поехала ни в контору, ни к управляющему, а остановилась около первого домика поселка.

Женщина, встретившая Садыю, немного растерялась. Садыя быстро освоилась с новой для нее обстановкой. Маленькая кудрявая девочка лет четырех послушно села на колени и попросила конфетку.

— Разве так можно у чужой тети?

— А почему же нельзя, — улыбнулась Садыя, — вот только конфетки у меня нет. Дети мои взрослые, я давно не таскаю в карманах сладостей.

— А у меня вот… — улыбнулась женщина и показала на жилье свое. Слово за слово — и они как-то быстро сошлись.

— Это у меня от второго такая шустрая, — пояснила хозяйка. — Первый-то умер, царство ему небесное; детей не было… Есть, конечно, только не у меня. У Васютки, девка здесь, в колхозе, работает. Нагуляла от него.

И вдруг почувствовала в Садые человека с душой, который поймет ее, да и, как не здешний человек, не разнесет по совхозу женскую боль.

— Не осуждаю. Не виноват он. Так вышло, нашла слабинку его, уж очень доверительный душой был, как ребенок. Обманом завлекла. А потом, зная его простодушие, играла на человеческой жалости. Мы сами, женщины, виноваты. Чего там! Говорил он мне: давай возьмем ребеночка, своего нет, — он не виноват… Може, и взяла бы, да от матери не возьмешь. А она ходила, пороги била, требовала. И умер под рождество. В лесу простыл. Умер. На душе ничего плохого не осталось. А разве можно человека, попавшего в беду, казнить и после смерти? Не кобель он. Кобелей я наших знаю всех здесь. Вот у Фроськи… ему бы я и после смерти не простила.

Она поправила платок, вытерлась краешком. В движениях жилистых рук, тела, лица этой женщины Садыя угадывала большую волю, и ей все больше нравилась эта женщина.

— Мужа жду. Вот сам придет на обед, все выложит. Как пришел новый управляющий, одно безобразие!.. Ну-ка, Роза, надень фартук! За этого, Розиного отца, я вышла по нашей женской слабости. За непутевого он слыл здесь, зашибал. Опустился парень без жены; деньги попали — на выпивку. С голодухи хватит — ноги и повело. Однажды утром пошла за водой, а он на помойке. Вот честное слово!

«Милый ты мой, ты еще совсем хороший, а тебя на помойку выкинули, батюшки! — смеюсь, а сама его чуть живого домой притащила, вымыла в корыте, кое-что из одежды нашла. Шефство взяла. И пить перестал. Говорит: давай поженимся. Посмотрела в нутро: а что? Человек как человек: обходительный, с душой… и люб, конечно… Вот оно как в жизни бывает».

На крылечке застучали сапоги, радостно взвизгнула собака.

— Вот он идет.

Садые долго не пришлось выпытывать.

— Хорошо, что вы в субботу приехали, — заметил хозяин. — Хотите, я сам вечерком покажу, как свинью будут свежевать. Пустило наше начальство своих свинок в общее стадо. Плохие ли, хорошие, а завтра базар, выберут лучшую да заколют. Походите по людям, больше узнаете.

И походила Садыя по людям.

— Вот прислал Пенкин на нашу голову. От людей морду воротит, только кричит. И с добрым словом не подходи. На важные должности своих тянет, кому на руку его делишки. А кто правду скажет, тому по зубам.

Особенно понравился Садые молодой паренек, кареглазый, доверчивый и прямодушный, секретарь комсомольской организации; он, путаясь в словах, все время терялся и чувствовал себя виновато:

— Поставили мы на комсомольском собрании вопрос об управляющем. Вишь, не в компетенции. Мы написали в горком партии. Пока молчат. Партийная организация у нас здесь маленькая: ячейка. Парторг в больнице около двух месяцев лежит, язва, что ли, а замещает его кладовщик, его надо самого гнать, спился… Кто посильней, на буровые ушли. Я понимаю нашу задачу…

— И молодцы, что написали, — обняв паренька, сказала Садыя, — и задачу свою вы, ребята, понимаете хорошо. Нефтяники за вашу работу и продукты скажут спасибо. А вы давно в совхозе, Шамиль?

— Я из школы механизации, тракторист. А секретарем первый год. Вот, выбрали. А что к чему, еще не знаю толком.

Около двух часов Садыя провела с комсомольцами, секретарем комсомольской организации Шамилем. Добровольно взяв на себя роль инструктора горкома комсомола, она терпеливо, настойчиво учила ребят «строить» свою работу.

Ребята повеселели.

— А то приедет из горкома комсомола девушка, ей говоришь, что в совхозе дела неважнецкие, а она свое: не мое дело, мое дело — членские взносы!

— Ведь я тоже была комсомолкой. Трудно, конечно. Вот здесь пуля — память об обувной фабрике, дружинницей была. А кому легко? Комсомол — это борьба за новую жизнь: борьба! Вот недавно убили инструктора горкома комсомола. Да вы его знали. Хороший был человек. За женщину заступился. А кое-кто испугался наверняка. И вот очень много ребят в комсомол вступило после этого.

Управляющий совхозом, некий Гизатуллин, был в отъезде. И откуда такая связь — не замедлил явиться. Узнал, что Садыя в конторе, прямо с коня — да в контору. Разговор, что у молодухи на базаре. Так и сыплет семечками. Ни одного слова Садые не даст вымолвить.

— Кушали? Ко мне чай пить, жена будет рада, вы для нас такой дорогой гость.

— Спасибо. В рабочей столовой поела.

— Тогда чай пить. А я мотаюсь. В совхозе три отделения. Надо и о делах, и о культурных мероприятиях позаботиться.

— И чай пить не буду.

— А машина ваша где? Какими путями? Какие распоряжения? Наверно, нашли недостатки, упущения, как говорится, недоделки в моей работе?

«Хитрит, — подумала Садыя, — выудить хочет, что знаю. Что огородики городить — снимать надо».

— Машина моя пропала. Послала с обеда на буровую — и все. А ехать надо.

— Ну, жеребца, жеребца!.. Кратчайшим путем через лес — красота немыслимая.

В глазах управляющего своя догадка: «Не ругает — дело в вожжах…»

«Была бы помоложе, ей-богу, осталась бы и посмотрела, как свиньи к базару готовятся», — думает Садыя.

Управляющего на мякине не проведешь: «Пропал базар, какой базар!»

А у Садыи язвительная улыбка. Поняла все: «Сегодня порося колоть не будут. Самому бы выкрутиться!»

Жеребец в белых яблоках выплясывал в санках, готовый рвануть и понести; красивая упряжь поблескивала и звенела медью. Откинув тулуп из собачьего меха, возчик натягивал вожжи, с трудом сдерживая жеребца. Санки маленькие, типа кошовки, но удобные: упала в них Садыя, словно в люльку, подпрыгнула на первом ухабе, и понеслось все стремглав; в глазах вихрь снежной пыли да мелькание деревьев; оглянулась, а люди далеко-далеко — руками машут, управляющий в полушубке, немного в стороне, тоже стоит; еще оглянулась — никого нет, только от железных полозьев длинная паутинка следа.

Сразу начался лес. Высокие мохнатые шапки спускаются донизу, ручищами за санки хватают; в вечерних сумерках пляшущий лес похож на дрожащего великана; Садыя сбрасывает с полы тулупа снег, почти невесомый, как вата, и улыбается, вглядываясь в тающую просинь, улыбается, сама не зная чему.

Ну и ходко идет буланый! Из-под копыт ошметки ударяются в переднюю стенку санок, отлетают на дорогу большими серебряными монетами. Возчик весь ушел в работу — сидит прямо, не шелохнется; Садыя сбоку старается разглядеть его лицо: дикое, морщинистое, с густыми бровями, сошедшимися к переносице.

Пробует Садыя заговорить, спросить что-то, — без ответа: вздрагивает барашковая шапка-котелок, время от времени свистит в воздухе плетка, обдавая неприятным холодком. Садыя вздыхает, удивленная и растроганная быстрой ездой и привольем.

А жеребец в белых яблоках надменно задрал голову, встряхивая гривой, белесой от инея, в такт мелодичному перезвону медяшек на сбруе; кланяется до пояса ельник, бежит, сама бежит дорога.