Чернышев зло сплюнул и не мог больше заниматься делами. Вышел из кабинета. Сказал Клавдии Мартьяновой:

— Поясницу ломит. Полежу немного. Полегчает, поеду во вторую бригаду. Да скажи Русакову, что, мол, звонили из района… Нет, не надо. Я сам потом скажу.

Возвращался домой Сергей со стана вроде успокоенным. Но чем ближе подходил по выгону к родному саду — еще дед посадил, — тем тревожнее было. Остановился и, обернувшись назад, обвел взглядом выгон. Вдалеке, в том самом месте, где сейчас застыл его взгляд, как раз был спуск к Хопру… По нему с отцом не раз ходил за дровами и на рыбалку…

Вспомнился отец — в зеленой залатанной гимнастерке и поблекших сатиновых шароварах. Заплаты выделялись — были видны белые нитки, черные в сельмаге не появлялись с полгода. Лицо, обросшее, щетинистое, с рыжими усами. — На страх врагам, говорил, усмехаясь, отец и поглаживал усы. И на страх тараканам, подсказывала улыбчиво мать: она терпеть не могла их.

Изба. Стол у окна. Попыхивающий самовар. Возле стола на скамейке дядя Кузьма Староверов, тоже в военной гимнастерке, в брюках военных, в добротных кирзовых сапогах. Чист, выбрит, одеколоном попахивает. Выражение лица у Кузьмы суровое. Решался вопрос: а не махнуть ли в город?

— За что я воевал? За то, чтобы над каждым куском хлеба дрожать? Да мой свояк в городе пышки ест, а после семи — кинокартины смотрит. Тоже — бывший солдат. Он воевал, ему и воздано по заслугам. А мы что? Чучела?

— Разве дело в этом? — горячился отец. — Если б в этом только дело! Конечно, в городе можно свою жизнь наладить. Да и колхоз без нас бы подняли — другие люди бы подняли. Но опять же, не в этом дело! Ты помнишь, что это слово на фронте значило — земляк. А оно ведь от слова «земля» происходит. Так вот в чем дело — в душе. Я не могу из своей деревни ехать — затоскую о земле. В нашей большой России еще есть и Россия маленькая — Александровка. Всюду здесь твои да мои руки, да других людей, подобных нам, руки трудились. Вот смотри — березки, что возле дома посажены. А вон там, за выгоном — кладбище, там твой дед и мой отец белой бандой порублены. А рядом моя мать похоронена… Нет, Кузьма, здесь мы вскормлены, здесь все до кровинки родное. Понимаешь ли ты, что это родина! Мать она. Разве в беде бросают мать, а?

Сергей лежал на печке, слышал весь разговор. Родина отца. Моя Родина. Мой край! Сколько лет стоит эта земля. Сколько дней у земли, сколько утр? Ответь, Серега… Не знаешь?.. Плохо. Ведь эта земля и все, что на ней — твоя родина, твой край. И никогда ты от нее не убежишь. А убежишь — все равно вернешься. Не вернешься — счастье потеряешь. В том-то все и дело…

— Нет, друг мой фронтовой, — отец тяжело садился на табурет — у него ныла спина и поясница, двигался вместе с табуретом к столу. — Засучивай рукава — и за дело. Вчера мы эту родину отстаивали от врага, а сегодня давай ее трудом отстоим от невезучей жизни… Каждый из нас должен стать в коммуне нашей хозяином, вроде как бы генералом, — чтоб пульс ее чувствовать, и ответственность понимать свою… А ты в горестный для нее час удирать, бросать собрался?

…Что сказал бы обо мне отец?

Плохие это мысли — об отъезде. От кого удирать? От себя не удерешь, Серега! Эх, задумал ты, Серега, не дело!..

Невесомой дымкой заволакивался горизонт. Красная полоска уперлась в расщелину тучи. А дальше опять все расплылось в дымке. Рядом по траве устало шуршал порывистый ветерок. Бархатная кисея брошена на выгон — дожди постарались. Сергей ускорил шаг, почти бежал, и от этого бега становилось тепло под рубахой, а ногам, наоборот, было прохладно от вечерней росы.

И почему это отношения с Волновым стали невыносимы? Волнов — неужто не понимает? Партия всей силой старается развязать руки, а он стреноживает. Я могу уйти. Но разве другой агроном сможет работать в таких условиях?

Сергей прошел через заднюю калитку сада. Шел, пригибаясь, под деревьями. Ветки били по куртке, задевали за волосы. Увидел брошенный во дворе у сарая возле чурбана топор. Подошел, поднял.

Он тяжело взмахнул топором и с необыкновенным наслаждением ударил по чурбану. Снова и снова брал чурбан, рубил неистово. По лицу стекали капельки пота. И чувствовал, как потихонечку отходило сердце.

Марья Русакова нарядилась в самую лучшую кофту, поверх кофты — большая полушаль.

— Марья-то опять в роддом собралась, — судачили соседские бабы. — Опять к невестке!

— Не шуточки, внук родился.

Медленно и тяжело — годы свое брали — шла Марья вниз по проулку к правлению. Лицо ее то хмурилось, то светлело. О чем думала Марья?

Утром, спозаранку поднимая сыновей, Марья сделала выговор старшему:

— Как же так, жена в роддоме, а ты без конца в поле да в поле! Как же тебе не стыдно перед Надей? Твой отец так бы не поступал!

Похудевший, казавшийся длиннее и нескладнее, чем обычно, Сергей чувствовал себя неловко, старался не встречаться глазами с матерью.

— Завтра после обеда съезжу…

— Завтраками кормишь, — сердилась Марья. — А Наде каково! Порожали бы сами, тогда и знали б женскую долю…

После бани Остроухов и его приятель зоотехник Степанов заглянули к Хорьке.

Когда стукнула в сенях щеколда, Хорька стояла у зеркала и держала в руках давным-давно знакомое письмо. От неожиданности вздрогнула, нервно, быстрыми движениями сложила листок пополам и, сунув в потертый конверт, спрятала за зеркалом.

— Пустишь или не пустишь? — хрипло сказал, переступая порог, механик. — И дело, кстати, есть…

Хорька пустила. Была она в новом платье, ладно облегающем ее крепкую фигуру, в туфлях на высоких каблуках. Хотела быть беспечной, бойкой, но казалась грустной, чуть ли не больной.

— Что такая, или дуропьяном объелась? — небрежно спросил Остроухов и поставил на стол бутылку. — Сейчас полечимся… Сгоноши-ка закусить.

Степанов — тихий, семейный человек, боящийся больше всего на свете скандалов и обсуждений «на коллективе», присел к краю стола на табурет и, стараясь не глядеть на Хорькину грудь и круглые бедра, закурил сигарету.

Пока Хорька собирала на стол, Остроухов рассказывал, как пришла к нему мысль зайти сюда, к Хорьке, как он сказал об этом «другу» и как «друг», то есть Степанов, одобрил его мысль.

— Я, Хорька, симпатию к тебе питаю, — продолжал Остроухов. — Я еще в бане сказал, зайдем, что ли, к одной… «К кому, говорит?» А к Хорьке, — отвечаю. Баба, так сказать, путается со всяким. Но меня, представь, любит. Так и сказал: «Представь, любит!» Вот и Степанов сидит — не даст соврать… э-э-э… Что же ты себе стакан не ставишь, Хорька? — удивился он вдруг, заметив на столе лишь два стакана.

— Мне не надо.

— Фью, — присвистнул Остроухов. — Ну, твое дело. Смотри, нам больше достанется.

— Ну вот и хорошо, — равнодушно согласилась Хорька.

— Нет, — вдруг спохватился Остроухов. — Ты выпьешь. Не уважать компанию нельзя! — И Остроухов, встав, подошел к буфету и взял еще один стаканчик. — Ты должна выпить с нами.

Но Хорька отказалась наотрез.

— Не буду.

Попытался было и Степанов уговаривать Хорьку, — мол, «женщине всегда к лицу стопка вина».

— Не обращай на нее внимания. Дурная муха укусила, — Остроухов выпил, закусил, и сейчас же, как обычно, начал «философствовать», «какой он человек». На этот раз, впрочем, он не язвил и не пел гимнов деньгам, а все больше распространялся о том, как все его любят и ценят — и здесь, в Александровке, и в райкоме, и с Волновым он на короткой ноге.

— После баньки-то хорошо дышится, — Остроухов по-хозяйски откинулся на спинку стула. — Что ни кумекай, а Русаков споткнулся… Там наверху, — самодовольно продолжал он, — хотят меня вместо Сергея по политчасти поставить… Но не знаю, возьмусь ли?.. Я, други, специальность такую имею… везде нарасхват. Вот теперь ПТС это будет…

— Кажется, что-то они не тово… — робко вставил Степанов.