— Да я по мелочам, — оправдывалась Надя, — вот кур выпустила да корму им дала.

Сергей взял жену за руку и, вглядываясь в ее бледное, отечное лицо и глубоко запавшие темные в утренних сумерках глаза и видя, как тяжело, неуклюже она ступает и осторожно несет большой свой живот, думал о том, как трудно ей, и жалел ее.

— К тебе Аркаша Шелест приходил, — сообщила жена.

— А зачем я ему? Опять небось с Остроуховым сцепился.

— В самом деле, шкурник ваш Остроухов. И почему до него рука начальства не доходит?

— Что он сказал-то, Аркаша?

— Известно что! Возмущался… Почему Чапай не хочет платить Румянцевой? Что она — иль не колхозница!

— Успокойся, Надя: заплатит Чапай как миленький.

Из дому вышла с ведром Марья, мать Русаковых.

— Сходи, Сережа, за водой. А что Ивана не будите? Завтрак готов. Опять небось явился на рассвете.

— С вашей легкой руки, мама. — Сергей взял ведра. — Вот сушатся его портки.

Тяжело вздохнула Марья и, поправив платок, покачала головой.

— И в кого такой непутевый уродился.

Пока Сергей ходил за водой, Иван поднялся и теперь делал во дворе зарядку. Потом попросил брата полить ему. Вода тонкими холодящими струйками стекала по крепкой, упругой спине.

«Отъелся на мамашиных-то хлебах, — шутливо подумал Сергей. — Как бык стал…»

Иван выпрямился, Сергей подал ему полотенце.

— Поедешь сегодня во вторую бригаду.

— Я у тебя вроде посыльного. Может быть, еще куда-нибудь поехать? Когда я только комбайн свой получу!

Пошли завтракать. За завтраком Марья тихо, грустно говорила:

— Я и сама толковала покойному: иди, мол, объясни Кузьме, в чем дело-то… Уважь его, скажи, что ты не виноват. Не пойду, — уперся. — Он что, маленький или глупый? То ж воин земли русской…

— Если так, — лицо Ивана от подбородка до ушей стало пунцовым, брови насупились, — если так, пусть Кузьма и остается со своей обидой. Разве он колхозник? Не стал бы пенсию ему платить.

— Что ты говоришь? — ахнула Марья.

Сергей, пивший чай и мирно слушавший до этого мать, резко двинул ногой табурет.

— А ну повтори, что сморозил!..

— Выгнал бы я его из колхоза.

Сергей медленно встал из-за стола.

— Ишь ты каков.

Надя и мать, перебивая друг друга, с тревогой уговаривали Сергея.

— Ради бога, успокойся, Сережа, да он по глупости, Сережа…

Иван потупил глаза.

— А что его, Кузьму, жалеть… — пробормотал он, — какая польза от него…

— Ты мне это выбрось из головы. Вырос дубина, а ума… Ты думаешь, и вправду колхозу так поможешь? — Сергей набросил на себя пиджак. Воцарилось тягостное молчание.

«Ишь ты, красавчик…» — раздраженно думал Сергей, вглядываясь в лицо брата; не досталась Ивану гладкая суховатая кожа с глянцевым коричневым оттенком, как у него, Сергея: наградили родители младшего пухлыми румяными щеками, при малейшем волнении сразу покрывался пунцовой краской. Небось хотела мать сестренку, да в самый последний момент раздумала…

«Пижон несчастный, — горячился в душе Сергей. — Брюки в расклеш, два разреза на пиджаке, а извилин, видимо, маловато! Нарядили на свою голову».

— Скажи мне по совести — ну почему такие Иваны на свет родятся?

Иван молчал.

— Люди родятся для дела… А ты?

— Сергей, хватит. Нет у меня ни злости, ни подлости.

В прихожей тяжело зашаркали сапогами. Пришел Шелест, и Иван обрадовался ему. Разговор с братом угнетал его. В общем-то чушь сморозил, да как это доказать брату. Уж больно строг… И до того упрям… Ну, на что мне этот Кузьма сдался, пусть, леший его возьми, живет на здоровье!.. А что он отцу не был другом, об этом Иван и сейчас Сергею мог бы сказать…

Но Иван ничего такого не сказал.

Ввалился в горницу высокий, широкоплечий Аркадий Шелест.

— Сергей Павлович, когда это кончится? Почему колхозница должна выпрашивать свое… Заработала — отдай! Как будто не для нашего колхоза постановления писаны…

Иван воспользовался приходом Шелеста и незаметно выскользнул из дому.

В воскресенье с утра в доме Староверовых началась стряпня. Марфа, соседи, родственники — все, кроме Катеньки, которая еще нежилась в постели, были заняты делом. Из погреба достали приготовленные с осени для этого случая моченые яблоки и помидоры, банки с солеными грибами и огурцами. Во дворе на рогатине висела, ожидая разделки, туша барана. На столах белели голые куры.

Марфа прямо помолодела: лицо свежее, в глазах — светлая радость. И Кузьма будто доволен. Провел в сад электричество, чтобы зажечь вечером разноцветные огни; в этот день не ворчал Кузьма, такое бывало с ним редко.

Затеяно все это у Староверовых неспроста: годовщина свадьбы стариков. Как-никак рука об руку сорок лет вместе прошли. И горе, и радость — чего только в жизни не было. Чужой хлеб не ели. Наработались! Вот они какие руки и у Кузьмы и у Марфы — все в мозолях да синих жилах! А на ладонях от мозолей желтые и коричневые пятна. Как ни пыталась отмыть их Марфа — ничто не брало, так и приросли эти пятна, так и въелись навечно. Да, жизнь дорожкой не стелилась. Два сына на фронте погибли. И в колхозе с дочерьми несладко было. Да что вспоминать горе!

Сейчас старшая дочь Вера в Белоруссии замужем. Любимица Катенька — младшая — при родителях, единственная радость на старости.

В обед приехала старшая дочь. Марфа всплакнула, а отец, обнимая гостью, ворчал, что внука не привезла.

— Ждал я его, Николу.

Катенька подошла к сестре последней и, не выдавая своей радости, сдержанно обняла ее.

— Вон ты какая вымахала! Невеста! — сказала Вера, целуя сестренку. Помнится Вере Катенька другой. Белоголовая, худенькая, с острыми коленками.

— Годы летят, — подтвердил Кузьма, еще не остывший от встречи, — старимся, и незаметно, а старимся.

Вера и Катенька, обнявшись, ходили по саду. Младшая, заметно стесняясь сестры, говорила о себе, о доме.

— А папа… изменился. С того дня как председатель уволил его по старости с работы, сделался ворчливым, все ему не нравится, не так…

— Он и раньше у нас такой был, — с улыбкой сказала Вера. — Вечно правды добивался. За что Чернышев, видимо, и не взлюбил его.

— Пока все ждет, что его опять позовут на прежнюю работу, а его не зовут…

— В последнее время он ведь бригадиром тракторной бригады был? — вспомнила Вера.

— Механиком главным. На этой должности теперь другой — Остроухов. Противный такой.

Вера знала из писем матери об уходе отца на пенсию, знала, почему председателю не нравится ее отец. Ей помнится, что в былое время, когда она зависела от Чернышева, как от начальства, она побаивалась председателя и в то же время уважала его ум, и властность, и изворотливую силу. К счастью, интересы молоденькой девушки и главы колхоза ни в чем не столкнулись, и она без помехи покинула село.

— А председатель-то прежний? — спросила вдруг Вера.

— Прежний, все тот же Чапай, да теперь агрономом у нас Русаков… — И Катенька покраснела. — Вот эту яблоньку я сама посадила, — поспешно переводя разговор на другое, сказала Катенька, — а эту с папой посадили…

— Кто же он? — будто не зная, спросила Вера. — Не доверяешь?

— Доверяю, — тихо сказала Катенька.

— А если доверяешь, чего же?

— Ваня Русаков, — тихо сказала Катенька. Вера крепче прижала к себе сестру и тихонько засмеялась.

— Я кое-что знаю, мама писала… А батя как?

— Батя! — вспыхнула Катенька. — Ничего не желает понять, заладил одно — слышать о нем не хочу — и все. И вообще я для него девчонка, сиди дома да вяжи кружева…

— Ты уж не девочка. Но до родителей это всегда поздно доходит. А Ваня — кто, студент?

— В области учится, на агронома!

Вера изучающе посмотрела ей в глаза.

— Папа не прав, — согласилась Вера.

…В саду поставлены столы. Сам Кузьма еще раз проверил электричество; вспыхнули лампы: красные, зеленые, желтые… Мечтал ли Кузьма под старость об этом? Кузьма задумался. Вспомнил свою свадьбу. В маленькой завалившейся избенке народу пропасть. Они с Марфой в углу, прижали молодых — не дыхнуть, не повернуться. Молодой, статный, он тогда по случаю женитьбы на побывку пришел из армии. Марфа — девка удалая, красивая, выбранная им в один вечер — с одного взгляда, как говорится. Пришли они однажды с другом, одногодком Павлом Русаковым на вечерку к Мокею Зябликову. Глаза у Марфы — как сливы налитые, в них огонь бесовский. Сама плясать пригласила — а ну, покажи, на что способен! И Кузьма как пошел выплясывать, аж все рты пораскрывали! А между прочим, сумел шепнуть удалой девахе: «Выходи попозже на выгон, ждать буду…» Вспыхнула румянцем Марфа. «Ишь ты, какой шустрый!» И пересела на лавку к другому парню. Сердце екнуло у Кузьмы от ревности. Поделился с дружком. Павел Русаков верно сказал: не уйдет она от нас, Кузя! И вправду. На этот раз не пришла на выгон — на другой раз пришла… И на третий тоже…