И все равно надо свинчивать мокрые трубы, менять долото, подниматься на верхнюю площадку.

Буровики все чаще и чаще забегали в бригадный домик греть окоченевшие пальцы. Брезентовые рукавицы промерзли насквозь и своей шершавой поверхностью были похожи на заиндевевшее стекло.

Балабанов, как обычно, обидчиво молчал, внося в бригаду натянутость и разлад. И Равхат Галимов не вытерпел:

— Все в молчанку отделываешься? У нас в деревне только дурак сам с собою в бабки играл.

— А чего мне с вами играть, ухожу… Вот подпишут в конторе — и айда. Со псами жить сам псом будешь.

— Это мы-то псы?

— Все заодно воете.

Промолчал Галимов, а то бы дали ребята Балабанову за псов. Сам пошел в контору и поторопил: переводите, раз так, да быстрее, все нутро выворачивает… боюсь, не сдержусь.

Забрал Балабанов свои манатки, ушел.

— Ну, братва, дайте позаниматься. — Галимов заочно учился в нефтяном техникуме. — И достойна ли шваль, чтоб о ней вспоминали. Давайте-ка, ребята, лучше быстрей скважину закончим.

Тюлька отошел.

— М-да…

— Баста, — согласился Андрей Петров, — по местам, Тюлька.

На улице февраль, а в вагончике теплее стало и просторнее, оттого что ушел Балабанов. Как заноза, торчал он в бригаде.

И люди стали как-то ближе друг другу и дороже.

— Ты знаешь, — однажды признался Андрей Равхату, — я встаю и не могу, чтоб мои руки не работали. Надо что-то делать. И если даже не за что взяться, то беру плексиглас и давай вытачивать всякие разные штуки. Дома папаня приучил. В станице спозаранку вставали, с детства, и всегда работу находили… вот и вошло в кровь. Он так говорил: мол, болтают, что труд — это долг и честь человека; нет, труд — первая необходимость, вот как хлеб, когда голодный. По труду можно тоже голодать, еще как! Вот что я скажу, душа моя вон… — Немного задумавшись, продолжал: —А хорошо, что мы не дали в обиду Тюльку, пропал бы без нас парень. А теперь вижу, человек из него выйдет, понял вкус труда. А это — самое главное, может душу повернуть… А ты молодчина, Равхат.

— Ну?

— Сомневался я: парторг, ругать будешь… палки в колеса, а ты нас… в общем, помогал.

— А твой папаша здорово насчет труда высказался… первая потребность человека, вот как хлеб, когда голодный. Понимаешь, классическая формула получилась.

— Дай-ка я тебя обниму. — Андрей схапал Галимова и прижал к себе.

Вскоре Андрей Петров потихоньку разнес слух, что у Тюльки день рождения. Собрали ребята в складчину на подарок, отправили в город Галимова, как знатока такого рода покупок; и привез Равхат красивую кремовую рубашку с галстуком в полоску, в цветастой коробке с ленточкой бантиком.

Оторопел Тюлька от неожиданности, когда его, ничего не подозревающего, позвали в культбудку; часто-часто заморгал Тюлька и отвернулся, скрывая слезы; и лицо его, особенно у глаз, покрылось частыми, как сетка, морщинками. Видать, немало пережил он за свою еще короткую жизнь. И всем стало как-то обидно, — разумеется, на себя, что они раньше этого не замечали.

— Жизни за вас не пожалею, ребята…

— Ничего, она и тебе еще пригодится. Дай срок, женим тебя, Тюлька!

Подарок поразил Тюльку: как мальчонка, вспотевший, с красным обветренным лицом, он долго примерял обновку и затем под общее одобрение бережно уложил рубашку в деревянный чемоданчик, окрутив его вместо замка проволокой.

— Спасибо…

Тюлька не мог успокоиться; все ему требовалось что-то делать; он словно желал этим скрыть свое волнение. И, взяв гитару, — хорошо Тюлька играл, с переборами, и пел хорошо, про Колыму особенно, но все это связано с прошедшей его жизнью, а теперь Тюльке этих песен петь не хотелось, — перебирая струны, он долго сидел задумчиво, пока Андрей Петров, подсев к нему, не попросил сыграть «Катюшу».

Вскоре подсели другие ребята, Галимов поднес к губам папиросную бумагу и стал очень весело и смешно подыгрывать Тюльке.

Докуривали, мусоля папироски; разговор плохо вязался.

— Гизатуллин из волчьей породы, — продолжая свою мысль, заговорил Ибрагимов. — Он хорошо понимает: возчики— болтливый народ. Это все равно что базарные торговки, только в штанах, вот и подсунул глухонемого. Умно поступил, да глупо получилось. Но она, Садыя? Она всегда лезет на рожон. Ведь могли бы свернуть ей голову.

— Могли свернуть голову, — спокойно, значительно повторяет Панкратов, — и она лезет на рожон.

А в душе другое: «Эх, ты… если бы на твоем месте, Ибрагимов, был я, разве я пустил бы ее?»

И своя же мысль опровергала:

«Не удержал бы».

Звонок в приемной зазывал в кабинет Садыи.

Перед экстренным заседанием бюро горкома Садыя нервничала. Не ладилось. Сигнал за сигналом говорили о тревожном. Город засорился подозрительными людишками. Кое-кто из бывших уголовников снова становился на преступный путь. Участились кражи, убийства. Приходилось долго думать обо всем том, что будоражило и заставляло волноваться город. Да, было трудно. И главное — люди. Приток людей продолжался. Приезжали разные — и горком обязан был знать, что они несли на сердце, хотя в таких условиях подчас трудно было понять, кто приехал честно работать, а кто — поднажиться за чужой счет.

«Золотая лихорадка», — говорил Панкратов. Но это была шутка. Он понимал серьезность положения:

Более двух часов шло бюро. Строгие, усталые лица. В глазах суровые огоньки. Прежде всего нужен режим. Твердость и порядок. И если надо, жестокость. Закон есть закон. И нечего церемониться с теми, кто мешает спокойно работать, дезорганизует жизнь.

Лицо Садыи решительно и спокойно:

— Надо поднять партийную организацию города. Каждого коммуниста.

«В жизни каждого человека есть свое противоестественное, — думала Садыя. — Он создан радоваться, а ему порой трудно, он порой горюет; он создан наслаждаться жизнью, детьми, а детей взяла война или эту жизнь еще надо расчистить для детей… чтобы радость была длительной».

Она только что позвонила в роддом. У Кати Мироновой родился сын: все вышло так, как хотел отец. Катя могла даже подойти к телефону. Она благодарила, очень благодарила за подарок.

— Не за что, — с улыбкой оправдывалась Садыя, — только прошу, используйте его по назначению. Из материала выйдет хороший теплый костюмчик.

В эти дни юлой возле Садыи ходил Пенкин. Он все хотел оправдать управляющего совхозом Гизатуллина.

Когда разговор заходил об управляющем, Садыя становилась резкой и беспощадной:

— Меры партийного воздействия исчерпаны. Здесь компетенция не наша, а прокуратуры.

В эти дни Садыя как-то особенно ощущала потребность размышлять. Накопился жизненный материал, который надо было разложить по полочкам; требовалось какое-то философское осмысление. И не потому, что она считала, что поступила в чем-то неправильно или было противоречиво ее отношение к жизни, а потому, что она была прежде всего человек, которому природа дала возможность мыслить, и потому, что ее размышления о жизни, и о своем месте в жизни, и о своих поступках давали ей тот аккумуляторный заряд, который двигал ею, который заставлял ее работать.

Как член партии и как человек, совесть которого прежде всего совесть партии, и как женщина, сумевшая в трудностях и горестях жизни сохранить чистоту души, она была дитя своего времени, она несла черты своего общества.

Были времена, когда возможность мыслить и знать предоставлялась мужчинам; теперь Садыя не могла жить, чтобы не мыслить, не знать, что она делала, ради чего она жила. Глубоко мыслящая натура, чистая и убежденная в своей правоте, не может жить без осмысления того, что она видела, делала, хотела делать.

Садыя любила жизнь. Она с детства любила всякие праздники с плясками, песнями, народными шутливыми играми и хороводами. Но когда она приглядывалась к своей жизни, то оказывалось, что у нее праздников было меньше, чем у других.

Почему ее жизнь сложилась так, а не иначе, так, что главная забота у нее не о себе, не о своих детях, а о детях чужих, о людях других, многих из которых она не знала или знала мало?