Садыя избегала в спорах единоборства, она старалась вести разговоры при людях, и это сразу как-то обескураживало Мухина: он не мог раскрывать всех карт. Но это удваивало злость и ненависть. «Она боится меня».
Встреча на буровой была подходящей. Она давала Мухину возможность применить испытанный метод.
Он сразу пошел в атаку.
— Что, вас блоха укусила, Бадыгова? Чем вам министерство насолило?
— Своей работой, — очень спокойно сказала Садыя.
Спокойствие, задумчивость в глазах Садыи нервировали Мухина. Он не мог стоять на одном месте; заложив руки за спину, медленно пошел по тропке. Садыя подумала и тоже медленно пошла по тропке. Пенкин шел чуть-чуть поодаль, как и полагается держать себя при начальстве.
— Раскроем свои козыри… — говорил властно Мухин. — Что такое министерство и что оно дало? Опыт десятка лет, сложившаяся организация. Порядок. Законность. Что такое совнархоз? Я знаю, что такое совнархоз, и знал из совнархоза Батурина, в девятнадцатому году погиб. Председатель губсовнархоза в Иваново-Вознесенске. Батурин Павел Семенович — голова. — Мухин подумал, правильно ли отчество Батурина, но потом махнул на все и пошел напропалую. — Шестьдесят четыре года ему сейчас было бы, он вам сказал бы, что такое совнархоз… Анархия. Я в девятнадцатом году за Советскую власть дрался и не позволю, чтобы ценой людской крови… — Мухин запинался.
— Дело не в совнархозе и не в министерстве, — опять спокойно, словно и не заметив последних слов Мухина, сказала Садыя, — дело в том, что теперешняя организация руководства нашей промышленностью изжила себя, стала мешать… А когда и новая система окажется отжившей, старой по отношению к жизни, мы и на нее пойдем так же смело, как сейчас, товарищ Мухин.
Мухин почесал подбородок.
— Неудачное изменение в государственном аппарате, кроме новых затрат, ничего не дает. Надо присматриваться к жизни, — со вздохом сказал он. — Что сжилось, спрессовалось — оно навечно. Оно как дуб.
— Я и сейчас предвижу многие недостатки в совнархозах, если они будут, — заметила Садыя, — это, пожалуй, ограниченность вотчины… если так можно сказать. Но и сложившуюся ведомственность надо тоже ломать. Она сейчас главный барьер всему, это я тоже поняла. А сломаем этот барьер, тогда можно и к министерствам вернуться, товарищ Мухин… Дело же не в названии, а в сущности, в потребности времени… Организация производства должна все время меняться, отражая уровень техники и опять потребности времени.
За разговором они отошли от буровой в сторону, оказались у оврага; глубокий, обрывистый, заросший внизу кустарником, овраг был наполовину наполнен водой; видно, пастухи перегородили родник и сделали на дне оврага подходящий водопой для овец. Противоположная сторона его была пологая, истоптанная и выровненная овечьими отарами. Мухин носком сапога отковыривал глину и смотрел, как кусочки катились и ссыпались вниз.
Пенкин стоял в трех шагах и испытующе смотрел то на Мухина, то на Садыю.
— В ЦК недовольны возней, — резко заметил Мухин, продолжая сапогом отковыривать глину.
— Какой возней? — недоуменно переспросила Садыя, понимая, о чем говорит Мухин.
— Нам нечего играть в прятки. Вы не понимаете принципиальной линии партии, Бадыгова, и идете на поводу нежелательных для нас элементов, отсталых людей, тех, кому нужны всякие новые перемещения: авось и освободится тепленькое местечко… Для партии не новы различные наскоки на ее сложившуюся систему управления промышленностью…
— Не понимаю…
«Притворяется», — зло подумал Мухин.
— Горком должен взять из обкома свое решение. В противном случае вы попадете в неприятное положение.
— Почему вы вчера, на бюро, об этом не говорили? — понимая все и еле сдерживаясь, спросила Садыя и тоже посмотрела на дно оврага.
— Я вас уважаю и жалею, Бадыгова, — понижая тон, смиренно сказал Мухин. Злоба душила его. «Время не то, изменилось… раньше со мной ты не посмела бы так разговаривать. Сковырнул бы, как этот кусочек глины… и без следа…»
Садыя подняла голову и, встретившись с Мухиным глазами, вдруг поняла его.
— Сейчас другое время, Мухин.
«Остроглаза, стерва!» Он виновато улыбнулся и, откровенно, не скрывая неприязни, с одышкой продолжал:
— Человек, как червяк: надави каблуком посильнее…
— Неправда, — сказала Садыя и тоже улыбнулась; она подошла к самому краю оврага и своим спокойствием дразнила Мухина. — Правда живуча… ее не придавить каблуком.
Лицо Мухина перекосилось.
— Я от чистого сердца… Жаль вашу молодость и красоту…
— Я не жалею своей красоты.
Пенкин в стороне ожидал. Ему явно не нравились словесная битва и твердость Садыи. «Головой бы ее в овраг, вода сглотнула бы — и все готово…» Ненавидя Садыю, он не менее ненавидел и Мухина: «Карьерист. Завтра отвернется, если она отдаст меня под суд…»
Вдруг лицо Мухина просветлело. Он увидел на горизонте, посреди поля, дерево; оно стояло властно, распустив мохнатую крону. Мухину показалось это почему-то символичным. «Вот так и я. Я дуб, и вся местность под дубом подвластна мне…» Яркая, оригинальная мысль понравилась Мухину, подняла настроение. Широким, тяжелым шагом он пошел вдоль оврага.
«Дуб над широким простором…»
Там, в Москве, были правы, когда пророчили ему пост первого; он знал, что будут выгодные осложнения, ему на руку.
И если в ЦК сейчас разделились мнения, — он вчера говорил с Москвой, — если «совнархозники» (он им уже придумал кличку) потерпят крах, то Столярову нечего более здесь делать. Мухин заранее предвкушал ту неожиданную перемену, которая его ожидала.
И тогда Садыя, эта гордая и надменная женщина, узнает что такое Мухин.
И он широко улыбнулся.
— С горы виднее, Бадыгова…
— С горы виднее, — иронически повторила Садыя.
Потом, уезжая с буровой, захлопнув дверцу машины, Мухин весело прищелкнул пальцами.
— Сама жизнь подчеркивает величие нашего дела. Смотри… Как властен дуб…
— Это вяз, — не понимая всей возвышенности чувств Мухина, сказал Пенкин. Ему были чужды лирические излияния. А тут еще на шее сидело дело с Гизатуллиным.
— Вяз? — недоуменно переспросил Мухин.
— Да. То властен, а то в засушье одной корягой торчит. Жалко. Отбитый от всех.
Мухин, втянув голову, в молчании прижался к спинке сиденья; больше он не смотрел на дерево.
Как известно, вяз не дуб.
52
В полуподвальном помещении у нового сквера работало кафе национальных татарских блюд. На окнах сдвинуты шторы, на дверях вывеска, что кафе закрыто, но Балабанов настойчиво барабанил в дверь. Его впустили. Он один сидел в просторном зале и тупо смотрел, как официанты убирали помещение.
Слипались глаза, рука судорожно ползала по столу.
— Водки…
— Какая водка? — Подошел молодой официант. — А потом, мы водкой не торгуем.
Оттопырив губы, Балабанов брезгливо морщился, о чем-то думая. Потом пальцем поманил к себе паренька:
— От тебя никогда еще не уходила жена?
— Я не женат, — ответил официант.
— И не женись, Кузька. Ушла…
И, потянув официанта за рукав, приблизившись к его лицу, обдавая водочным перегаром, слюнявя, зашептал;
— Пьяница, сказала. Непорядочный, мол. Я пьяница. Я непорядочный. Ты не уходи, иди сюда… Какой я пьяница, я просто обиженный человек.
— Хорошо, хорошо, но мне надо работать.
— Хм… пьяница…
Пенкин зашел в кафе в тот момент, когда Балабанов, положив локти на стол, старался вывести что-то похожее на «Судьба играет человеком». Пенкин улыбнулся:
— Опять этот шалопай здесь.
— Жена ушла от него, — с участием сказал официант.
Пенкин усмехнулся. Потом, сообразив что-то, подозвал официанта и отдал распоряжение найти стакан водки. Подавая водку Балабанову, сказал:
— Что, сорока-белобока, отшлялся?
Балабанов схватил стакан и, опрокинув, стал искать, чем бы закусить.
— Принесите, — приказал Пенкин.
Через час Балабанова вытолкнули из кафе, и он, качаясь, притулился возле железной решетки сквера. Сквозь мутную пелену, заволакивающую сознание, еще чудился глухой голос Пенкина, его рыкающая интонация.
