«Сердце — это другой человек в человеке». Панкратов тяжело повернулся на бок. «Володя и Славик. Мой Володя, мой Славик».

— Думаю, что можно открыть новое, такое же мощное месторождение. — Ершов протянул папироску. — Дай прикурить… Игра стоит свеч.

Потом он взял тетрадь, чистые страницы быстро покрывались энергичными ломаными линиями.

— Видишь, подземные напластования уходят к югу от Бугульмы. Вот здесь, в ста километрах, нащупывается копия Ромашкинской структуры. Если она подтвердится, мы сомкнемся с Оренбургской областью, понял? И чуть ли не сплошным нефтяным поясом. Вот и разгадка «белых пятен» между Казанью и Оренбургом. Никто не знает, что мы увидим в этих местах.

— Возьми меня.

— Голову не дурмань. Что, смеешься?

«Не смеюсь… Без Садыи не могу, а она может».

— Тяжело…

Ершов понял его, закусил губу. «И ей тяжело». Но ничего не сказал.

Панкратов вдруг сел на койку, немного помятый, недобрый.

— Давай к делу, чего тебе надо?

Ершов посмотрел на злое лицо Ильи, не сдержался, улыбнулся.

— День просил — не упросил, вот характер!

— Напиши, что тебе надо, все пиши, отдам распоряжение.

Панкратов вышел на улицу. Все смешалось: ночь, мысли, тоска и радость, которую он ощутил при встрече со Славиком. Мужская тоска давила, захлестывала. Он не мог больше жить без семьи. Уехать? Найти друга, любовь, жизнь по душе? Но куда ехать, если она здесь, если они, мальчики, которых он так любил, здесь… И другая семья не принесет счастья. Он уверился, что это его мальчики, а Садыя — его Садыя.

Договорившись с Андреем Петровым о летней работе, Славка с буровой добирался до города на вахтенной машине. Буровики в брезентовых куртках, тесно прижатые друг к другу, поминутно курят, озорно смеются и лихо подшучивают, коротая дорогу. Славка не чувствовал усталости, хотя весь день работал в бригаде. Встреча с Панкратовым, вдруг непонятное желание, с которым он потянулся к Илье Мокеевичу, наконец похвала Галимова на буровой: «Добро парень, толк будет!» — и дружелюбие, с которым встретили его рабочие, по-хорошему взволновали парня. На душе его так хорошо, так тепло. И так радостно. Радостно, потому что красив и добр мир, потому что так хорошо жить на земле в свои восемнадцать лет, и еще потому, что он почувствовал, что любим и силен своей молодостью. Самое горячее чувство возникает в душе юноши, если он любим и нужен взрослым, если душа, еще во многом детская, найдет отзвуки в другой, такой же хорошей и родной душе, по-детски чистой.

В машине было душно, в маленькое боковое окошечко ничего не видно, кроме бегущего куска земли и неба. Славка вслушивался в завязавшийся оживленный разговор:

— Ну вот и Марьин мост. А там рукой подать.

Из угла кузова кто-то вторил:

— Вот назвали Марьиным мостом, а кто она — Марья-то?

Славке интересно узнать о Марье, дома много споров было.

Однажды Марат даже предположение сделал: не Борькина ли сестра, Марья, здесь замешана? Ну и посмеялся Славка над ним… сразу видно, без соображения.

— Марья? — вдруг сказал пожилой буровик с острым, скуластым лицом и глубоко сидящими глазами. — Бурильщиком работала. Молодая и ладная женщина. В войну все это было. Время голодное, трудное, а тут, брат, сила-то мужская нужна. Так она за любого мужчину справлялась. Ее кулака и мы, откровенно сказать, побаивались. Не побалуешься. Ну вот. Зима тогдашняя — ужасть, людей не хватает. На тракторах смену возили. Трактористам без груза не платят, значит, мягкое место каждого из нас весило восемь тонн. У нас тогда начальник был Покровский, заядлый шахматист, на буровую к мастеру Смирнову ездил в шахматы играть. Случись авария, связи никакой. Вот какие дела. Как уедет смена, а тут вьюга — ни пройти, ни проехать. Бывалоча, и ждем, когда утихнет… Вот однажды Марье и пришлось в жуткую метель двое суток оставаться на буровой. Бурила. А когда смену наконец доставили, к трактору подошла отекшая — времечко-то! — слабая, увидела хлеб, и руки затряслись… Я и другие, все, кто был, сразу свои пайки вынули, давай ей в руки совать… Вспомнишь, слезы на глаза навертываются.

— А мост-то почему прозвали?

Глубокое молчание. Только машина потряхивает да бежит за окошечком земля. Славка вперед подался, чтоб слышать лучше.

— Мост-то? Это потом. Вот здесь, направо, где вот та качалка, ее буровая стояла. Поехала она однажды ночью, а моста здесь никакого, объезжать не захотела, махнула напрямик и застряла… Наутро еле трактор вытащили. Покровский разозлился: «Ты что ж, моста нет, а едешь? Взыскание накладываю на тебя». — «Мост есть, не рассмотрела я», — вскипела она, Марья-то. Вот девка. Он горяч, напустился на нее. «А ты не ругайся, приезжай да посмотри, а то от жизни отстал, вертогляд какой-то». Он и вправду поехал, а там, вот здесь, мост. Вот какая боевая. За ночь с ребятами отгрохала. Ну, значит, пришлось приказ отменить. С тех пор на этом месте мост, вот теперь уж новый возвели.

— Смелая. Вот и Марьин мост, доехали.

— Идут года, а Марьин мост как памятник трудным временам да женщине бывалой, что там калякать.

— Женщина, она ведь отроду смекалиста.

Возле моста вахтенная остановилась. Те, кто жили в поселке, сходили с машины. И хотя Славику надо было ехать дальше, в город, он тоже сошел. Марьин мост. Несколько раз он проезжал его, но подробную историю только сейчас узнал.

— Ну поехали, паренек?

— Я пешком пойду.

До города было километра три. Машина давно ушла, а Славка все еще толкался у моста. На одном из продольных бревен-маток кто-то выжег: «Марьин мост», а рядом буквы «К. М.». Далее шла другая надпись. Славик нагнулся. Прочел. «Здесь был буриль… Баграмян…» На бревнах настила, по бокам, всюду, где можно, были надписи, буквы, какие-то рисунки, инициалы — в общем, каждый старался оставить о себе память.

Славка подумал, достал из бокового кармана ножичек и тоже вырезал на видном месте: «Бадыгов», еще подумал и дописал: «Славка». А потом пониже красиво вывел: «Возвращался с буровой».

Довольный, он зашагал к городу. Он знал теперь, что скажет матери: «Ты не беспокойся, мама, я дядю Андрея не подведу и тебя тоже. Ты же сама говорила, что руки должны быть мужскими, крепкими. У буровиков я научусь многому». И еще он скажет ей, что дядя Илья Мокеевич очень хороший человек…

Розовый отсвет медленно сползал с горы. Уходящее солнце в последний раз улыбнулось, прощаясь с сегодняшним днем.

Славка повернулся, посмотрел на горы и прибавил шагу.

Быль что смола, а небыль что вода.

Полюбили Котельниковы Мишутку — крепко привязались к мальчугану с острыми глазенками; чего он ни захочет, стоит ему только беззубым ротиком повести, как мать и бабушка здесь — к вашим услугам, Мишутка. А глазенки чернявого добрые, смеющиеся, а щечки розовые, яблочные, а шейка, куда бабушка нет-нет да и приложит свои губы, — смугленькая, нежная. Находит для внучонка время и Степан: пальцем пощекочет, языком прищелкнет, забавно и смешно надует щеки, а Мишутка навострит глазенки — и смотрит, смотрит, чего там дед еще выкинет. И Борька забавлялся: из бумаги коробочку племяшу склеил, потом остругал палочку, к ней на резинке шарик приделал, вот он, шарик, и прыгает, и прыгает, Мишутке тоже забавно.

Быль что смола, а небыль что вода.

Пошла Марья с Мишуткой гулять. Надела на него красивую распашонку, подвернула до пояса простынку, закутала в одеяльце и пошла. Шли по улице, потом повернули в поле и вышли к кладбищу.

Чихнул Мишутка.

— Будь здоров, мой мальчик.

Постояла Марья, подумала и быстро зашагала средь зеленых бархатных холмиков. Остановилась у одного, села на скамеечку. Все просто, как боевому солдату: красный столбик о пятиконечной звездочкой, маленькая фотокарточка в черной рамке с надписью… тогда-то родился, тогда-то погиб от злодейской руки врага.

— Вот здесь твой папа спит, — тихо сказала Марья и нагнулась, чтобы расправить запутавшиеся цветы, — они росли густо, выкидывая большие красные бутоны.