Потом, когда сытые мужчины ушли к греби, Прося взяла забытый ими фонарь, в котором словно шевелился желтый комочек, и захотела отнести фонарь туда, на замыкающий плот, но позвало ее журчание реки, особенно отчетливое в ночи, и она осторожно шагнула на зов этого журчания и стала на самом краю плота, осветила мерклым огнем воду, бегущую рядом с плотами. Что-то вспыхивало на незримом берегу, какая-то хатка посылала маячный свет, светились огни на катере, светились бакены, перевальные столбы и млечные звезды, а там, посредине плота, превращая одну из граней черной в ночи палатки в красную, горел костер и сидел десятилетний плотогон, заколдованный огнем.

Она качнула фонарем и ступила, чтобы идти к греби, освещая себя, но тут ощутила, что плот неожиданно приподнялся, будто кто-то огромный толкнул его снизу. И она замерла с раскачивающимся фонарем в руке. Через мгновение под самыми ногами раздался треск, потом еще и еще — то чуть тише, то громче. Она сразу же поняла, что это беда, а уж затем при слабом свете фонаря со страхом увидела, как разъединяется плот, расходятся бревна, а между ними все больше растет темная пучина. Снова и снова качнуло ее на зыбких бревнах, фонарь выскользнул из руки и, звякнув, погас.

Плоты расходятся. Сейчас же связать их. Иначе затор. Сейчас же связать!

Присев, она шарила рукой, царапала руку о какой-то сучок, ища багор, но нигде его не было, и растерянно и громко она позвала:

— Антон! Антон!

И все шарила, шарила, и все глядела туда, назад, и вдруг различила вдалеке на Припяти дрожащие огни идущего следом за караваном речного судна. Если это теплоход или буксир, то он тоже с грузом, с баржами на прицепе, и надо ловко, в считанные мгновения, соединить разъехавшиеся бревна, чтобы не случился затор. Ведь остановить катер, пристать к берегу сейчас невозможно, потому что приближается другой теплоход или буксир, у которого свой груз, свой маршрут.

Все никак не удавалось ей найти багор, хотя глаза уже привыкли к темноте, и вот разглядела она, что бревно, еще бревно, еще одно бревно отошли далеко, и, оглянувшись в отчаянии назад, чтобы увидеть приблизившиеся огни другого судна, она с трудом, опасаясь упасть в воду и зная, что через секунду все равно окажется в воде, подбежала к самому краешку разбитого плота и, не раздеваясь, прыгнула в воду и вскрикнула, точно могла тотчас ощутить прохладу осенней воды. Вскрикнула, еще не окунувшись, но вот и окунулась, и еще раз позвала на помощь плотогонов, и огляделась: одно, и еще одно, и еще бревно были рядом. Подплыла к мокрому бревну, которое держалось за плот лишь одним концом, ухватилась за это бревно, показавшееся на ощупь теплее воды, и стала поталкивать руками вперед. И вторым концом приставила его со стуком к плоту, нащупала остаток скользкой лозы, прикрутила, затем быстро повернула назад, обхватила другое бревно и толкнула его опять к движущемуся плоту…

Плавала стремительно, торопилась скорее и надежнее связать разошедшиеся бревна и чувствовала, что слабеет не от работы, а от холодной воды, превратившей одежду ее в непомерно тяжелую кольчугу.

Должно быть, Павлик видел, как выпал и погас фонарь, а должно быть, Данилец и Коврига слышали вопль ее или сразу определили, что плоты заносит в сторону и они не поддаются греби. И, наверное поняв это, бросили гребь и, спотыкаясь, падая в темноте, побежали на голос.

Когда они оба оказались над нею и над пучиной, Просе показалось, будто они затеяли борьбу, и она секундой позже поняла, что Коврига захотел было ринуться в воду, а ему не позволили.

— Держи багор! — закричал на него Данилец.

И вот уже вдвоем стали на краю плота и опустили, как громадные удочки, свои длинные багры на бревна, блуждающие в воде, а десятилетний плотогон подбежал с пылающей и сыплющей смолистую жаркую чешую головешкой.

Слышала она, как шлепаются багры то в дерево, то в воду, и покрикивала незнакомым, огрубевшим голосом простуженного человека:

— Осторожно! Осторожно!

На виду у этих людей не так ей холодно было и не так тяжело плавать в кольчуге своей. Баграми Данилец и Коврига подводили бревна к плоту, а Прося, не вылезая из воды, связывала их лозой и проволокой, раня руки о что-то острое, колючее или шершавое. Она едва поспевала связывать толстые, мокрые, голенастые бревна, а тут подводили багром еще одно бревнышко, и руки вновь натыкались на что-то колючее или шершавое, и она торопилась, торопилась, и ей вспоминалось почему-то некстати про Миколку, который в немецкой форме оказался на плотах и не позволил угнать на чужбину полесские сосны…

Ближние бревна были уже скреплены, а несколько дальних совсем отошли от плота, и Прося в три-четыре гребка оказалась уже возле них и поочередно принялась подталкивать каждое бревно к плоту, к людям, к десятилетнему плотогону с поднятой высоко головешкой, бросающей в ночь пламенные бенгальские искры.

Когда все бревна вновь тесно стали одно к другому, они почувствовала, что сейчас или утонет, или взберется на плот, и сил взобраться на плот не хватило, сорвалась она в воду, окунулась и, вздохнув почти восторженно, уцепилась за лапу Антона Ковриги и лишь тогда вползла на плот.

И как еще хватило сил тут же подняться и пойти к палатке? Наверное, лишь потому, что все плотогоны шагнули туда. Куда вел их Павлик, перекидывавший из руки в руку головешку, от которой пахло вареной смолою…

Из палатки, из потемок, она различала, переодеваясь, огни теплохода или буксира, шедшего следом за плотами, одною речной дорогой, различала, как пляшет отблеск головешки на сплоченных бревнах, как сильно пахнет кипящей смолкой.

— Ну, девка! Сиганула в воду… — пробурчал совсем рядом, за пологом палатки, Данилец, и в голосе его послышалось не то восхищение, не то растерянность.

Она замолкла, надеясь услышать корявую речь Антона, да тут же поняла, что Антон уже управляет плотами у греби, и вновь зашуршала сухой, спасительно облегающей тело одеждой. Можно было и не отвечать Данильцу, можно было утешаться его ворчанием, да только ей, лихорадочно застегивавшей теплые пуговки сухой одежды, вдруг померещилось, что старый плотогон даже теперь, когда она бросилась спасать плот, все еще недоволен ею и ворчит, по-прежнему ворчит. И тогда, мучаясь этим недоверием, этим непониманием старого человека, стала прерывисто, унимая озноб, и потому надрывно твердить из палатки:

— Да как же вы, дядька Данилец, осмелились такое? Мол, не любит Проська реку. У нас же все родичи на реке: одни за бакенами смотрит, другой на помощника капитана учится… А дед Миколка! Это же тот партизан Миколка, про которого вы говорили… это ж тот Миколка мой дед! Мой дед. И плоты от немцев отбил — мне про это в хате нашей говорили… Мой дед.

И пока она так убеждала, сама не понимая, почему так легко слетела с ее остывших губ неправда, выдумка, увлекательная ложь про деда Миколку, там, за пологом палатки, слышалось сопеньице Данильца, шаркающий звук спички о коробок, и вот уже вроде прибавилось света на бревнах плота перед узким проемом палатки.

«Фонарь нашли и зажгли! — догадалась она и тут же удивилась: — Чего это я про деда Миколку, про того партизана?..»

И тут как раз с фонарем, освещая свое узкое, серповидными морщинами изрезанное лицо и слепыми от этого близкого фонаря, мутными глазами глядя перед собою, сунулся было в палатку Данилец и таинственным хриплым голосом сказал:

— Слухай, внучка. Той Миколка — это я. И никому про это. Никому! А если хочешь, чтоб родичем был твоим, то нехай так… А чего ты про Миколку, внучка? Я и так бачу — плаваешь ты отважно…

И, наверное, потому, что ничего он не видел и не слышал в ответ в освещенной палатке, он тотчас же исчез, и закачался фонарь в его руке, и Прося все следила за этим фонарем, пока его не поставили где-то у рулевого бревна.

«Чего это я про Миколку набрехала? — поразилась она нечаянной, ознобом, лихорадкой подсказанной выдумке. — Разве мой батька не смотрит за бакенами, разве мой брат не учится в Гомеле на помощника капитана, разве я сама не люблю Припять? Тоже придумала! Я же тут, на плотах, кухарка, я же, можно сказать, сестра этим людям».