— Господи, какая там рыба в дождь? — спрашивает моя жена, и Борис мило улыбается моей жене.

— Не спорь, бывают и среди рыб чокнутые рыбы, — говорит Борисова жена, и я мило улыбаюсь Борисовой жене.

Жены не понимают своих мужей, так было всегда, и мы с приятелем выходим, шурша прозрачными хлорвиниловыми плащами. Связка удочек, которую держу в руке, указывает в небо, и я гляжу в небо из-под полей соломенной шляпы, пахнущей чердаком, и вижу серый дождь, и знаю, что этот дождь может не кончиться во весь день и что непродолжительны лишь солнечные, цыганские дожди, когда стремительно сыплется что-то и светится, как будто падают бесчисленные спички.

Борис идет впереди, спина его точно в стеклянном футляре, потому что хлорвиниловый плащ не прилегает к спине и словно движется отдельно.

Когда мы выходим на влажно зеленеющий луг и надо повернуть направо и пойти меж лозовых плетней к реке, Борис поворачивает налево, этою дорогою тоже выйдем к реке, хотя выйдем выше по течению и дадим крюка, и я сначала думаю, что приятель хочет брести под невесомым, дробным дождем, что его радует, как и меня, дом в виду реки и дождик, сыплющийся на дом, на Днепр и на нас и что приехали мы в отпуск с женами сюда, где все напоминает давнее, но все же для верности спрашиваю:

— Куда мы идем?

— Мы идем на Ведричь, это малый приток Днепра, там растут великие дубы, — отвечает мой приятель не оборачиваясь, как будто говорит кому-то идущему впереди нас, а впереди нас идут разве что два невидимых подростка… да, два невидимых подростка, похожих на меня и на Бориса, если вообразить их шагающими этой знакомой дорогой.

Там растут великие дубы, в грубых ладонях листвы нежатся молоденькие желуди, там протекает тихо — словно и нет ее на свете — речка Ведричь, — все это я знаю давно. И как только Борис напоминает про Ведричь, я почти наяву вижу тех, двоих, лохматых, которых и сейчас можно представить на дороге с удочками и жестяным ведром, потому что это я и Борис, оставшиеся в своей юности и живущие себе там, и вслед за этим я вижу наших сверстников и как однажды мы шли с девчонками — кучка мальчишек и кучка девчонок — под великие дубы над тихой, слабо струящейся речкой, и Галя Ломжина шла, в которую мы с Борисом были влюблены так, что уж никого не могли полюбить более сильно и верно. И, застигнутый ярким воспоминанием, — ведь вот дорога та же, и речка будет та же, и луг, лишь мы другие, — догоняю Бориса и говорю, не то радуясь, не то винясь:

— Послушай, а ты помнишь Галю Ломжину?

Он оборачивается с неискренней, жалкой улыбкой, точно стесняется улыбнуться, смотрит куда-то на мою щеку:

— Вот сказал, что пойдем на Ведричь, — и вспомнил. Как же, помню, помню. В каком году это было? Когда мы шли туда по лугу, я тебе завидовал и хотел на виду у всех вызвать тебя на спор и доказать, что ты меньше меня знаешь по физике. А когда я увидел, что нам обоим с тобой не повезло и что Галя заглядывается на длинного Володьку из восьмого «А», я полюбил тебя еще преданней, знаешь.

Лицо его вновь обретает свои красивые, мужественные, немного жестковатые черты, он пытливо смотрит на меня и хочет еще припомнить что-то о Гале Ломжиной, о себе и обо мне, но его как бы торопит один из тех невидимых подростков, столько лет поджидавших нас на знакомой и полузабытой тропе, и Борис, поворачиваясь, свежо захватывает взглядом бесконечный луг, отмеченную кустами и скрытую реку и снова луг за Днепром. Я тоже по-новому обвожу глазами луг, реку и снова луг — зеленый мир, казавшийся в юности тесным, а теперь такой большой, — и, попадая в Борисовы следы, уже не могу не вспоминать о Гале Ломжиной и что там было дальше, уже не могу не думать о ней, о том, как я жил все студенческие годы, не думая о своей первой любви, потому что влюблялся в других девушек, потому что были у меня конспекты, библиотека, общежитие, и некогда было вспоминать. Только на мгновение я чувствую себя смущенно и покоробленно, как всегда бывает, если вспоминаешь о несчастливой любви, но уже в следующее мгновение становится мне радостно и тепло, и я не пытаюсь забыть Галю Ломжину, себя и Бориса тех далеких лет: ведь все хорошо у нас с Борисом, и все в этом городе — старый дом на берегу, ветлы под окном дома и ветлы здесь, на лугу, — напоминает о том, как мы с Борисом выросли, как немало повидали на свете, и что самое большое будет еще впереди. Да, все хорошо у нас с приятелем, мы женаты, мы заняты своим делом, а теперь вот приехали в отпуск.

Смотрю Борису в спину, как он красиво, ровно идет, как блестит его плащ, и мой приятель, точно ощутив мой взгляд, оглядывается и отводит лицо в сторону, чтоб я не уколол его удочками, но без слова продолжает идти. Я знаю, что он сейчас видит Галю Ломжину с такой же близостью, с какой вижу я, только не знаю, как он представляет Галю, а вот я представляю ее в открытом летнем платьице с обнаженными, розовыми, опаленными первым загаром руками, черноглазую, всю собранную внутренне, с жадным любопытством до людей и до жизни, с этой милой ее привычкой — подносить ко рту и покусывать травинку, или хвостик кленового листа, или корешок билета в кино. Да, я любил Галю — как я любил ее, сильнее, чем Борис, сильнее, чем кто-либо, — и это неправда, что я в студенческие годы ни разу не вспоминал о ней, я вспоминал, но как-то бесстрастно, потому что ждали меня конспекты, библиотека и общежитие. И лишь теперь, на луговой тропе, вижу Галю Ломжину, какой видел десять или одиннадцать лет назад, вижу с болью, с чувством утраты и со счастливой благодарностью за то, что была она в мои юношеские годы. И не надо мне знать, удалась ли ее семейная жизнь с Володькой из восьмого «А», который служит где-то на юге, в степном гарнизоне, не надо мне знать, как она выглядит теперь.

Мы все идем, луг отодвигается в сторону, мы переходим пески, заросшие лозою, влажный слой песка расползается под ногами, и свежо проглядывает сухой, веселый песочек, потом переходим шоссе, шаркаем по булыжнику, похожему на ржавое железо, и попадаем в рощу.

И когда оказываемся в дубовой роще на берегу речки, заросшей по берегам кустами, мне кажется, что это и есть то самое место, где мы когда-то сидели с Борисом, влюбленные и несчастные.

— Гляди, тут кто-то есть! — спохватывается Борис, и мы кидаемся к шалашу из еловых и дубовых веток, подходим, заглядываем. Никого здесь нет, не пахнет хлебом или рыбой, лишь клочья синих, засаленных газет повсюду в заброшенном, опустевшем шалаше.

Борис хлопочет, разбирая рыбацкое снаряжение, зовет меня ловить рыбу, и я иду, хоть не умею ловить рыбу, а Борис умеет, и мы выбираем голый травянистый бережок, закидываем удочки в воду, проросшую иглами дождя. Потом я покидаю Бориса, ступаю под эти великие дубы, и во мне сами собою возникают и складываются зовущие, настойчиво вопрошающие слова: «Ты помнишь Галю Ломжину? Ты помнишь эту дубовую рощу? Ты помнишь медленную речку Ведричь? Скажи, ты все-таки помнишь?..»

Я долго хожу, туфли мои блестят, как нагуталиненные, я хожу, обманываю себя, что узнаю деревья и землю, а может, и не обманываю. И чем дольше я хожу, тем больше мне уже думается про нашу с Борисом дружбу, как мы жили в старом доме на берегу Днепра — только в разных семьях, в разных квартирах, как мы поступили в разные институты, но виделись часто, потому что в одном городе жили, и как вдруг начали отдаляться один от другого, потому что появились у нас любимые, единственные и на всю жизнь, а как только каждый из нас женился, мы снова разыскали друг друга в большом городе, и теперь пусть теряются жены в догадках, зачем нас несет куда-то в дождь.

Когда возвращаюсь к Ведричи, Борис произносит:

— Не везет нам сегодня. Рыба не клюет. Может, вернемся?

Я не отвечаю, а он смотрит в воду, проросшую дождем, и хорошо мне знать, о ком он думает сейчас.

— Не везет нам сегодня, — говорит мой приятель и потом, когда перестает дождь, а рыба все равно не ловится, да и не шли мы на рыбу, хотя взяли удочки и жестяное ведро, а просто нравится нам ходить, узнавать давнее и что-то постигать.