— Елена Дмитриевна! — подхватился он, когда прошумел дождь, и протянул южанке живую веточку плюща, все еще принадлежащую кусту и соединенную с другими стеблями, с землей, с Крымом. — Мне бы с моими на фелюге! Одно слово какое: фелюга, а не лодка… И чтоб они тоже поохотились. За морской собачкой, драконом, разными остальными морскими чертями…

— А вы тоже из Жучицы или из Техаса? — улыбнулась Елена Дмитриевна его сыновьям, окидывая взглядом стройные фигурки в одежде американских пастухов, а затем любуясь сразу всеми троими, словно сличая отца и сыновей.

Арнольд Гвоздь тут же отозвался по-английски, отвешивая поклон и благодаря за догадку, а Елена Дмитриевна всполошилась, будто и в самом деле в сад забрели гости из далекой страны.

— Что же делать? Ребята сегодня уходят на фелюге без меня. Может, еще на берегу. Может, успеете?

Гвоздь отпустил веточку плюща, которая поехала по воздуху, и второпях наступил на чешуйчатую лапку феодосийского петуха, готовый тут же нестись к морю, но сыновья оставались на месте и поражали завидным тактом: Мишка передернул плечами, показывая, что это будет не самое веселое приключение в жизни, а второй герой возразил по-своему.

— No, we are not[1], — старательно щелкнул Арнольд.

— Тогда завтра? — с упоением воскликнула предводительница охотников за морскими чудищами. — А сегодня они пойдут морем к Кара-Дагу, на опытную станцию. Тогда завтра!

Когда загадываешь приключение, жизнь приобретает особую пряность, и надо вплоть до приключения продержать душу опьяненной неведением. Поэтому северные гости мигом подались из сада, унося приобретенное настроение, и каждый легкомысленно помахал рукою над челом, прощаясь с Еленой Дмитриевной и приветствуя Шапошникова: этот авантюрист, исходивший весь белый свет в поисках вдохновения, возник у калитки вовремя.

Казалось бы, в ожидании завтрашнего приключения можно было бы не суетиться и не носиться по Феодосии, открывая сыновьям уголки южной провинции, но Гвоздь неустанно водил и водил своих мальчиков по обетованной городской земле, возглавляя семейное шествие, и у Картинной галереи Айвазовского замедлял шаг и с мечтательным видом ронял:

— А я рядом с этими львами ночевал!

Но дети почему-то смотрели не на вечных львов, а на него, точно пытаясь постичь изреченную им сложную метафору.

Или на пляже, где люди искали то тени, то солнца, то воды, он горестно восклицал:

— А наши места здесь свободные который год!

И мальчики переглядывались чуть тревожно, озадаченные изощренным ходом его мысли.

Если бы все трое убивали время в своем городке, где каждый булыжник облюбован взглядом и оплеван, то не спешили бы с пляжа в душные комнаты, а здесь они почему-то не смогли загорать долго, точно беспокоило всех отсутствие той, которая томилась, должно быть, одна в наемном доме.

И когда поспешили туда, где был теперь их дом, то обнаружили подобие домашнего уюта: пульсировала музыкой радиоволна, плутая в неведомых далях эфира, резвились и погибали в сифоне для газированной воды мелкие жемчужинки, сгущался аромат русской кухни.

Снова находясь среди своих и надеясь на то, что сердца близких преисполнятся благодарности к нему за этот перелет на полуостров, за этот семейный сбор на юге, Гвоздь уже бился над решением интересной задачи: ночевать ему в многолюдном дворце или в наемном доме?

И получилось так, как пожелала душа жены: задолго до полуночи, когда сыновья еще охотились за радиоволнами, выискивая одну мелодию пронзительнее другой, он в комнатке жены, маленькой, рассчитанной на одну тахту, лежал затылком на вздрагивающей ладони жены, покоренный ее грубыми ласками, избыток радости вздохом подступал к горлу и отгонял обидные воспоминания, которые почему-то именно сейчас переполняли его и мрачным рисовали его прошлое, и он никак не мог разобраться в переплетении обстоятельств. Стоило совершить вызывающий поступок — и сразу контраст: за тобой погоня, тебя настигают на юге, тебе запрещают жить во дворце дивной архитектуры… «Да! — готов был воскликнуть он, воодушевленный чередой последних впечатлений. — Ночуем во дворце, на асфальте, потом на частной квартире… Такая жизнь, сыны!»

И умиротворенность, снизошедшая на его душу, делала приятным ожидание завтрашнего похода и позволяла предвкушать все великолепие феодосийского июня, когда будешь наслаждаться жизнью вместе со всеми своими и радоваться хлебу, воде, воздуху, когда будешь пугаться скоротечности времени и пересчитывать остающиеся до июля дни, потому что не вечен летний праздник, государственная металлическая птица вернет на прежнюю землю, а мраморные львы останутся сторожить море. Но пока мы еще здесь, подсказал он себе, и море лежит у наших ног, и бриз несется к нам из Турции, и международное солнце сияет над нами ярче всего!

— Как я жил? — невольно вслух спросил он, потрясенный скучным однообразием былого, освещенного вспышкой юга. — Какие папиросы курил? Да я же покупал самые такие… ну, каждая похожа на тонкий гвоздь! Мужики так и называли: гвоздики… «Прибой», «Норд», потом на «Приму» перешел. Самое лютое курево, самое вредное! А картошка? — выпалил он с издевкой. — Я же картошку каждую весну сажал и каждую осень копал! Я навоз лопатой, лопатой! А гусей? — уже с зловещим придыханием спросил он, отбрасывая ладонь жены, легшую было ковшиком на его рот. — Я гусей пас! Я пользовался тем, что к нашей улице выгон подступает, и я гонял этих гусаков на выгон и пас этих птичек! Люди наслаждались жизнью, люди на моторках по Днепру, люди даже рыбу ленились ловить, а только на солнце, на воздухе… А я? Как я жил? — требовательно воскликнул он, надеясь перечеркнуть этой благословенной ночью все свое прошлое и неожиданно ослабевая от приступа жалости к самому себе, от сознания непоправимости того, что лучшие годы провел не так, словно и не было у него никаких лучших лет. Не было!

Вдруг грянула музыка, точно ударил туш в знак всех его поражений, и сыновья тут же приглушили звук или убрали бешеную радиоволну, а он, уже не опасаясь выдать себя, обронил долгий стон, разделенный на гласные и переходящий в глухое рыдание. Сколько он так корчился, стеная, давясь криком и вроде позевывая, он не мог определить, но отпустило его тоже внезапно, и он, ступенчато дыша, решил, что это Крым подействовал на нервы, Крым, солнце, море и вчерашние богини, разговор с которыми вконец истощил его.

— Да, — оправдывался он, чувствуя тяжело вздымающейся грудью ласковое сопротивление ладони своей жены, своей певицы, — да, это после вчерашнего. Я здесь познакомился, я здесь многое понял, я здесь воскрес, я здесь стал свободным. Это после вчерашнего, знаешь…

В груди что-то хрипело, точно обрывались последние нити, отпускавшие рыдание из груди, и в горле как будто оставалась трещина, саднившая все менее и менее. И так хотелось вспоминать только светлое — хотя бы вчерашнее знакомство, утонченных женщин, и странным образом жена попадала в круг Елен и тоже превращалась в иную, одухотворенную женщину, и он страстно противился сну, словно сон был бы равен самоубийству.

А поутру настала радостная жизнь: в один день привыкшие к морю Мишка Гвоздь и Арнольд Гвоздь уже чинно разговаривали с нагрянувшими мореходами, своими сверстниками, такими цыгановатыми от загара, что казались представителями неведомой черноморской расы, и привлекала внимание всех вышедших во дворик женщин одетая матросом и похожая на красивого матроса Елена Дмитриевна, и здесь же, на асфальтированном дворике, напоминающем окаменевшую лиловатую лужицу, под лирической акацией странствующий поэт Шапошников под гитару воспевал жизнь столь мрачноватым речитативом, точно и не воспевал, а охаивал.

Море, раздробленное ранним солнцем на бесчисленные зеркальца, лишь только приняло фелюгу, как тут же легкая паника охватила экипаж: кто-то за борт уронил не то ключик, не то колечко, не то пустяк, не то ценность.

Гвоздь, конечно же, всплеснул руками, провожая ключик или колечко на дно, а затем сунулся за борт, тараня головой теплую воду и моментально чувствуя на себе холодные тиски тяжелой одежды.