И, приходя в себя, он по-мужски взглянул на свою самочку: декоративные ресницы, демократический румянец и губы, рекламирующие любовь. Ее лубочная красота всегда потрясала его.
Как ни уезжай далеко, а нежная соратница прилетит к тебе на крыльях. Господи боже мой: жена и сыновья, и никакого пожара! Что еще надо, если волшебный полуостров приютит всю твою семью? Что еще надо, если в Жучице прочно стоит крашеный дом, а в Феодосии будет временный дом для семьи, пожелавшей хлебнуть приятных курортных мытарств? И важно ли теперь, во второй половине жизни, что краля, свидетельница твоего мужского расцвета, родившая тебе Мишку и Арнольда, держится в незнакомом городе с таким видом, точно ты ее умолял примчаться на юг и забросал тамошнее гнездовье телеграммами?
Словно уже сытая встречей и довольная своим самообладанием, жена тронулась с асфальтированного и шинами превращенного в крупу бугорка вниз, а он хлопком соединил ладони, но не аплодируя ей вслед, а просто удивляясь ее интуиции, ее умению отыскивать пристанище.
И первый же особнячок, в окне которого возник хозяин с намыленными, утолщенными взбитым кремом щеками, впустил залетных приверженцев моря.
А уже через полчаса Гвоздь несся на рынок. Куда же еще? Куда же еще человеку, вновь обретшему семью? Куда еще богачу? Славная привычка быть поставщиком харчей для семьи пригодилась и тут, на юге, снабдила его тело тонизирующим зарядом, и он легко рванулся за утренней добычей, закладывая хитрые петли по Феодосии и выбирая кружной путь, чтобы постучаться в домик трех Елен, в тот домик, где он был и не был, потому что лишь на веранде смаковал вино и молился на здешних богинь, и едва он влетел за гофрированную пластмассовую калитку на пружинах, калитка энергично стукнула его по спине, поощряя ступать по окаменевшему ручейку тропы, на которой опять оказался знакомый бодрствующий петух в кричащем оперении и чуть подальше, в устье пересохшего ручейка, самая юная Елена — Елена Дмитриевна, подавшая руку странно, несколько тылом к земле, будто держала эта женщина плод на ладони, хотя держала лишь бесплотный воздух, и когда он сказался ранним гонцом от семьи и пообещал Елене Дмитриевне доставить даров феодосийского рынка, Елена Дмитриевна ответила радостным, но решительным возражением, которое почему-то воодушевило его и погнало к утреннему рою, к необъятным распахнутым воротам, перед его носом вдруг стронувшимся по непонятной причине и с долгим рыданием закрывшимся, в толпу искателей снеди, бросающихся то в один ароматный коридор, образованный торговыми рядами, то в другой.
Но это был лишь первый час его суеты. И хотя Елена Дмитриевна так приветливо отказалась от его услуг, он уже чувствовал право на ту свою главную просьбу, с которой положил себе примчаться днем к Елене Дмитриевне.
Жизнь рынка! В самом деле, и пивная бочка качала влагу, увенчивая каждую граненую кружку янтарным кружевом, и винная цистерна цедила виноградную кровь, и Гвоздь, точно претендуя сразу на все, совался то в одно сборище, то в другое, всюду покупал, не спрашивая цены, выискивал даже лоток с бидонами редкостной для юга, перезрелой оплавленной земляники и замкнул очередь, напряженно изучая, перебирая взглядом женщин и прикидывая, кого из них погонит прочь высокая цена; впереди него стояли семь женщин, у каждой из которых лицо словно вытолкнуло избыток жира крупными бородавками, и женщины как бы нарочито выстроились так, что бородавки на каждой особе увеличивались в определенной прогрессии, и Гвоздь невольно ощупал свое лицо, точно оно тоже могло измениться оттого, что он переступал с ноги на ногу в компании постаревших дам.
А дома… Но какой же еще свой дом в Крыму? Да в том-то и дело, что в чужом доме жена и сыновья вели себя так, словно все здесь знакомое и привычное: и эта радиола на четырех хрупких ножках, и кресла с такой засаленной обивкой, точно на ней отобразились чьи-то тени, и овальные окошки, где на подоконниках уже были разложены всякие туалетные коробочки. И таким спокойствием дышали лица родных, что он на минуту впал в обманчивое состояние, не в Жучице ли они все и не воротился ли он, как и надо по воскресеньям, с исхоженного рынка с непременной для июня средней полосы земляникой?
Как дома, журчала музыка, и все не замечали друг друга, ели, роняли какие-то междометия, связанные с гастрономическими наслаждениями, кидали ложкой ягоды в рот, и то ли дома сидел меж ними и одновременно отсутствовал глава семьи, то ли на курорте? Всегда он хотел родства, это было идеей жизни, но уже не первый год его не замечали родные, и он, глядя с неприязнью на лакомок, вдруг нашел четкое продолжение той мысли, которая заставила его бежать от них сюда, в Крым: а что было бы с ними, если бы он вдруг пропал, исчез, стал жертвой стихийного бедствия?
Ну и смута в душе! То бежишь от своих на полуостров, то ночуешь на асфальте, прикидываясь третьим львом, то желаешь себе самого страшного… Спасать надо жену и этих мальчиков в джинсах от странной их заторможенности, тыкать пальцем в сторону моря или в сторону Феодосии, словно открывая красоты южного края, и твердить о том, как приятно пересыхают губы на жарком бризе и как взрывается солнце во рту, если улыбнешься с закинутой головой! Самого его поначалу ничто не радовало в Феодосии — ни хлеб, ни вода, ни воздух, но разве можно оставаться угрюмым, если всей семьей собрались в Феодосии, если они все теперь вроде ближе к солнцу?
И наступил второй час его суеты, и возник в нем опять избитый мотив: пойдем, пойдем по Феодосии!
Он вдруг догадался, что они, гости Крыма, еще остаются оседлыми жителями Жучицы и что самолет перенес их по воздуху на полуостров, но души их задержались дома, и он понял, что надо помочь сыновьям и жене влюбиться в море, в этот дивный берег, в Феодосию, — и тогда их души будут принадлежать Крыму. Пойдем, пойдем по Феодосии, чтобы каждый шаг по утренней набережной убеждал в великолепии южного города, южного моря.
И вот они, трое мужчин, тронулись вдоль берега, повернув головы в одну и ту же сторону, точно загипнотизированные блеклым морем, и поезд, несущийся по железнодорожному пути, который отделял море от Феодосии, на изломе стальной ветки будто впадал в город и превращался в некий городской транспорт, и, чтобы поезд не осквернял пейзаж, Гвоздь повернул в одну из бесчисленных улочек, стекающих к морю, а затем, через несколько минут, уже иной улочкой вывел гостей опять к плоскому морю. Отовсюду можно было увидеть ровные мили, голубеющие с каждым мигом, а где не было живого моря — там оно вставало беснующимися валами на холстах в Картинной галерее Айвазовского или напоминало о себе в одной из комнат домика несчастного мечтателя Грина, в капитанской каюте раба вымысла, узника вдохновения, — и получалось, что вся Феодосия твердила сыновьям о Черном море.
Но медленно пробуждались их души! «А может, — подумал он, глядя на подростков в ковбойских плебейских штанах как на незнакомцев, — может, они живут чем-то другим? Это же я живу только заботами, заботами, и потому мне в новинку такая красота…»
Как бы там ни было, но сонные души надо пробудить морем, и не напрасно он оказался на рассвете в маленьком ботаническом саду трех Елен, зная, что потом вновь прилет к приветливым южанкам с просьбой, и теперь, когда иссякли все возможности удивить сыновей, он повернул к перекрестку, где сходились четыре асфальтированных каменных овражка и откуда был виден недоступный мезонин.
Над всеми садами Феодосии не было ни тучки, нигде не шелестел дождь, и лишь в знакомом домашнем ботаническом саду из шланга бил в небо фонтан, распыляясь над деревьями и обманывая растения цыганским дождем. И Елена Дмитриевна, перемещавшая этот дождь, нисколько не удивилась повторному в это утро визиту: казалось, она ждала вчерашнего гостя именно с просьбой и молча показала на увитую плющом и незаметную доселе скамейку, подле которой выстаивал все тот же петух с трепещущим гребешком и переливающимися перьями, осыпанными рукотворной росой.
Пока сыпался блистающий и словно состоящий из битого стекла дождь, трое мужчин пережидали на скамейке, Гвоздь смотрел, как побег плюща с расправленной младенческой ладошкой на конце стебля, который он снял со скамейки и отбросил, пытается вернуться в прежнее положение и ложится на колени. Все, что было прекрасного в мире вчера и сегодня, диктовало ему одну и ту же просьбу, которая — будь она исполнена — развеселит сердца сыновей и утвердит обоих в той мысли, что краше Крыма ничего нет на свете.
