— Я вам покажу этот лесок, — охотно стал одеваться и молчавший до этого муж Ванды.

И все тут переглянулись с каким-то облегчением: Журанов — с добродушным мужем Ванды, сама Ванда — с сыном. Словно бы все позабыли сразу о нарочитой, изощренной приветливости Валерика, словно бы всем и пригрезилось общее, что связывало их всех, — ну хотя бы тот балкончик, который, помнится, никогда не прятал от дождя, настолько был маленький. А может, лишь ему, Журанову, представилась та огражденная гнутыми прутьями махонькая колыбелька на высоте.

Шаркающий звук пилы, который доносился с соседнего двора, заставил его посмотреть туда, за терновниковые заросли вдоль забора, но никого из пильщиков Журанов не разглядел. Пила взвизгивала поначалу, а потом, уходя в дерево, шаркала все сытее, и Журанов знал, что звук этот на расстоянии истает вовсе, перейдет в шум деревьев.

— А вы не охотник? — внезапно спросил у Журанова его добродушный спутник.

Как будто и вправду Журанов был охотник, с горячими глазами любил снимать со стены ружьецо и протирать, сдувать с него пылинки, гильзой отмеривать дробь и сыпать этот железный горошек в дрожащую ладонь — до того он обрадовался разговору об охоте, заглядывать стал в лицо своему добродушному спутнику, вопрошать у него и ахать, хотя и не был он, Журанов, охотником, а только мечтал побродить с ружьем по лесам, только завидовал своему коллеге по институту Сечину, Сергею Христофоровичу, который всякий понедельник так складно и захватывающе рассказывал о своих приключениях, будто ничего интереснее охоты и не было на свете. И вот теперь, вспоминая Сергея Христофоровича Сечина и увлекаясь разговором об охоте, Журанов находил с проницательностью, отчего прежде так занимали его рассказы институтского охотника, подобно тому, как теперь казались такими умными рассказы вот этого невооруженного охотника: чтобы не помнить своих тревог, не помнить той единственной комнаты своей, не знать ничего. Да, мы порою так рады незамысловатым словам и готовы слушать человека, рассказывающего об охоте или спорте, и вот мы слушаем, слушаем, и наши умные дела меркнут перед чужими увлечениями, нам тоже хочется жить просто, не отягощать свою жизнь разными сложностями. Слушая спокойного человека, мы завидуем ему и даже не предполагаем, какие противоречия и сомнения беспокоят и его душу. Счастливый человек, думаем мы.

Он был вовсе не прост, счастливый Вандочкин муж, и потом, когда они исходили немало, развлекая один другого все тем же разговором об охоте, Журанов спохватился, что охотник этот очень понял его настроение, его неустроенность и былями своими хочет его усыпить. Журанов даже почувствовал оскорбление и замолчал.

А спутник мгновенно уловил перемену в его настроении, больше не стал докучать, шел и посвистывал, такой сообразительный, такой наблюдательный, как и полагается быть охотнику.

Все-таки исходили они немало, теперь возвращались усталыми, точно плотно поели. Журанов никак не мог припомнить, что такое он должен не упустить, о чем неважном он должен не забыть, и, едва услышал шаркающий звук пилы, вздохнул: ах да, ведь он ждал этого звука пилы! Всякий пустяк его радовал теперь, и вот он вслушивался, как пила взвизгивает поначалу, но вскоре уже приглушенно членит дерево, а под конец опять пронзительно зудит, и почти одновременно слышится мелодичный звон отставляемой пилы и стук отпиленного чурбана.

Может быть, он и постоял бы некоторое время на крыльце, дыша запахом опилок, если бы не померещился ему из распахнутых дверей знакомый голос, уж очень знакомый голос, будто бы голос Ирины.

— А мы хотели вас искать, Дмитрий Алексеевич, — и тревожно, и в то же время словно бы игриво произнесла Ирина и знакомым, сто раз знакомым движением провела по виску, поправляя мнимое колечко волос.

В первое мгновение он едва не потерялся, точно все это происходило там, там, в той единственной комнате, где оставались его вещи, где ходила, где жила тихая, вежливая жена его, Майя. Но когда он подумал, что Ирине в клинике дали новый адрес его, оставленный им для сотрудников института, и что приехала она все же одна, то уже с любопытством взглянул на эту бедную девочку, которой нелегко в эти минуты, как ни приветлива она. Бедная, бедная, думал Журанов, глядя на эту девочку; бедная, бедная. «Мам, я пошла», — слышал он теперь другой, давнишний голосок ее, ломкий от своего превосходства, и словно впервые прислушивался к ней, выросшей на его глазах, и словно впервые видел, какая она красивая девочка, красивее мамы, хоть и совершенно не похожа на красивую свою маму. Даже страшно за нее, такая она красивая, черноглазая, чернобровая. Бедная, бедная, думал Журанов, припоминая отношение этой девочки к себе и сочувствуя ей теперь.

— А мы хотели вас искать, Дмитрий Алексеевич! — воскликнул затем и Валерик, и это был уже немного другой Валерик, не такой, как утром, как раньше, тоже улыбчивый, как утром, но сейчас по-настоящему душевный.

И Журанов, вдруг увидев сразу, как на одном портрете, Валерика и Ирину, почувствовал расположенность этого мальчика и этой девочки друг к другу и что они уже познакомились и, кажется, понравились один другому, что они ждали его и то и дело спрашивали, ну где же бродит Дмитрий Алексеевич, хотя на самом деле хотели, чтобы он подольше бродил. Им и теперь еще было хорошо, это же так заметно.

— Сбежал я из Москвы, сбежал! — словно бы покаялся Журанов, довольный тем, что объясняться во всем приходится лишь с Ириной.

— А вам здесь будет лучше, — подхватила Ирина.

Его всегда поражала в жене, а вот теперь поражала и в Ирине способность говорить правдивым голосом неправду, и пускай Ирина не знала того, что он больше не вернется в ту единственную комнату, а все равно ведь надо уметь притворяться, будто ему, Журанову, и впрямь должно быть лучше в чужом доме.

— Как бы я играла на рояле? Вы еще не совсем здоровы, и я бы не играла, я бы всю учебу в консерватории запустила. А вы бы мучились, что я не играю.

— А я бы тоже играл, — отчаянно возразил Журанов. — На гитаре, — и представил себе ту заброшенную гитару, которая давно валялась среди хлама в верхнем отсеке кладовки и которую на памяти Ирины он, кажется, ни разу не брал в руки.

— От долгого бездействия она, конечно, приобрела качества бандуры, — с некоторой робостью, не совсем веря в то, что он шутит, продолжила Ирина.

Валерик хохотнул, взглянул на нее страстно и похорошел оттого, что ему, конечно же, нравилась, очень нравилась Ирина. По его возбужденности заметно было, что он вот-вот вступит в веселый разговор, что ему очень хочется сказать что-нибудь умное, необыкновенное, дерзкое, но оттого, что он был ненаходчив, он казался глупее, чем утром.

«Если Валерик не найдется и наступит молчание, надо что-нибудь об охоте или спорте»… — размышлял Журанов. И он действительно, чтоб ничем не вызвать вдруг подступившей неприязни к этой девочке, к Ирине, стал пересказывать об охоте то, что слышал сам недавно. Валерик наконец заговорил тоже, дополняя известные ему охотничьи истории, и Журанов поделился с этой девочкой и с этим мальчиком, что вот теперь-то, может быть, ему и удастся поохотиться, а так он лишь мечтал, лишь завидовал Сергею Христофоровичу, своему коллеге. И за пустым разговором, уже совсем неинтересным для Журанова, потому что разговор этот сегодня уже повторялся, прошло время, и когда не стало больше о чем говорить, Ирина и Валерик взглянули друг на друга с любопытством: «Ну?»

— Пора, — ответила Ирина себе и Валерику. — А завтра опять приеду.

— Завтра обязательно! — почти с угрозой поддержал Валерик.

В глазах у Валерика была просьба, такая понятная ему, Журанову, и Журанов помялся, не смея провожать Ирину, сел опять и стал размышлять: «О чем это я хотел подумать?»

Ах да, он вспомнил как бы вновь все эти переглядывания Валерика с Ириной, смущение их и то, как весело поспешили они вон, и с рассеянностью сказал себе: «Эге!..» Как-то неловко ему было, что он такой старый и проницательный, что все уловил, и, лишь предполагая что-то, лишь смутно опасаясь то за Валерика, то за Ирину, он понимал, что ничего не волен нарушить, как бы ни был прав в своей предусмотрительности.