Чесс ждало несколько сюрпризов, и не все они были приятными.

Эдит Хортон обняла ее, восхитилась ее новым гардеробом, мебелью для Хэрфилдса и забавными историями про Нэйтена и принца Уэльского. А потом спросила:

— Ну что, Чесс, стоило заводить с ним роман?

— О чем ты, Эдит?

— Дорогая моя, ты уже не та женщина, которая когда-то уехала отсюда с «Бедекером» в руке. У тебя был роман. Не беспокойся, это вовсе не бросается в глаза. Это может заметить только женщина, пережившая то же самое.

— Эдит!

— О да. Генри, к счастью, ничего не узнал о том, другом. И я смогла перестать думать о нем, хотя на это мне понадобилось десять лет. Теперь я знаю — с ним стоило заводить роман, несмотря на те десять лет, которые за тем последовали. Надеюсь, ты можешь сказать то же самое.

— Спроси меня через несколько лет.

Бобби Фред умирал.

— Я еще малость поскриплю, Чесс, так что ты особо не убивайся. К тому же я уже стар и отжил свое.

— Ты наконец назвал меня «Чесс», Солдат. Много же лет тебе на это понадобилось, но я рада, что в конце концов ты это сделал.

— А ты назвала меня «Солдатом». Мне это было приятно. «Бобби Фред» — неподходящее имя для взрослого мужчины.

Джеймс Дайк пришел в восторг, получив в подарок гранки «Трилби». Он начал читать эту книгу в «Харперс мансли», где она печаталась кусками из номера в номер, и, по его словам, «совсем извелся, пытаясь догадаться, что будет дальше».

— Не могу поверить, что «Харперс» печатает такой скандальный роман.

— Моя дорогая Чесс, он покорил всю Америку. О нем говорят все.

Чесс не поверила, но вскоре убедилась, что Джеймс прав. В следующее же воскресенье Гидеон в своей проповеди обрушил громы и молнии на аморальную Трилби, героиню пресловутого романа, и на сам безнравственный роман.

Он был не одинок в своем праведном гневе: по всей стране тысячи проповедников делали то же самое.

Чесс втайне упивалась сознанием собственной богемности.

Трое английских компаньонов прибыли третьего августа. Нэйтен специально послал за ними в Нью-Йорк свой частный вагон. Сойдя на маленькой железнодорожной станции в Стэндише, англичане не смогли скрыть, что весьма удивлены изысканностью приема, оказанного им в Америке. В Англии им не приходилось сталкиваться с чем-либо подобным.

Оставшись наедине, Нэйт и Чесс немало посмеялись над их удивлением.

— А чего еще они могли ожидать от закадычного дружка его королевского высочества? — сказала Чесс. — Теперь мы сможешь добиться от них всего, чего захочешь.

— Думаю, в первое время я не стану на них нажимать. Они до сих пор боятся, что у нас тут за каждым деревом притаился головорез-индеец. — Он по-мальчишески ухмыльнулся. — А вот когда они расслабятся и притупят бдительность, я сниму с них скальпы.

Совещания шли денно и нощно на протяжении нескольких недель. Дерхэмский отель и контору Нэйта заполнили полчища адвокатов, клерков, референтов из английского посольства, топографов, строителей и местных фабрикантов.

Наконец первого сентября три нотариуса поставили свои печати под свидетельством о регистрации акционерного общества и дополнительными соглашениями. Было решено, что рытье котлованов под новый комплекс табачных фабрик и вспомогательных построек начнется в апреле будущего года.

После прощального приема с морем шампанского англичане погрузились в частный вагон Нэйта и с комфортом отбыли в Нью-Йорк.

Как только открытая задняя площадка вагона, на которой стояли его новые компаньоны, скрылась из виду, он снял с себя визитку, цилиндр и перчатки и закатал рукава рубашки.

— Что ты делаешь? — удивилась Чесс.

— Я сейчас же сажусь на лошадь и еду в Роли. Этот способ передвижения гораздо быстрее чем вон та игрушка с плюшевыми сиденьями. Ты знаешь, что случилось, пока я попивал чай с моими новыми партнерами? Эти чертовы политиканы в Вашингтоне приняли закон, облагающий двухпроцентным налогом каждый цент, который я заработаю сверх годового дохода в четыре тысячи долларов. Я не намерен терпеть такое свинство и хочу растолковать это своим «выборным представителям» в хорошо понятной им форме.

— Нэйтен, только ты уж их не бей.

— Нет, я применю к ним средство пострашнее — перекрою кое-кому денежный кран.

Чесс улыбнулась. Хорошо, что политиканы в Вашингтоне приняли этот закон. Нэйтену уже несколько недель приходилось постоянно сдерживать себя, пока обговаривались все детали коммерческих соглашений между ним и англичанами. Он не привык разговаривать о том, как делать дела. Прежде он всегда просто делал их без дальних разговоров.

Теперь он наконец-то сможет отвести душу на сенаторах и конгрессменах. А им придется его послушать — ведь он платит им деньги.

Чесс вышла на прохладную, продуваемую ветерком заднюю веранду Хэрфилдса и села в одну из качалок с высокими спинками. Качаясь, качалка тихо поскрипывала. Этот звук убаюкивал, как колыбельная. В доме было тихо; Гасси куда-то ушла по своим делам. Солнце искрилось на крыльях стрекоз, бирюзово-зеленая колибри сунула клювик в чашечку герани, растущей в глиняном горшке на ступеньке, Стояло лето, южное лето, проникнутое ленивой безмятежностью. Это было как раз то, что нужно. Англичане были превосходными гостями, вежливыми, нетребовательными, но их выговор остро напоминал Чесс о том, что ей было бы лучше забыть. Она закрыла глаза, откинула голову назад, на спинку кресла-качалки, и долго качалась, слушая убаюкивающее поскрипывание, пока на нее не снизошел покой.

Но топот Гасси разрушил его; Чесс вздрогнула, моргнула и очнулась.

— Мама, ты где?

— На задней веранде, Гасси.

— А, вот ты где. Я ходила на почту и принесла письма. Можно, я возьму себе эти чудные марки? Джулия Беннет наклеивает их в альбом.

— Нельзя, пока твой папа не разберет почту. Эти письма из Англии касаются его бизнеса.

— Но на этом большом конверте, адресованном тебе, тоже полно марок, видишь?

Чесс сразу же узнала почерк, хотя видела его всего лишь один раз, в коротенькой записке.

— Мама, что с тобой? Ты заболела?

— Нет, детка, это из-за жары. Не могла бы ты сбегать на кухню и попросить кухарку приготовить нам холодного лимонада?

Ей необходимо было остаться одной. Ее пальцы так крепко сжимали подлокотники качалки, что руки, от запястий до плеч, дрожали. Что же Рэндал написал ей? Чего он хочет? Она разорвала толстую обертку бандероли и бросила ее на пол.

Поверх внутренней обертки лежала газетная вырезка. Чесс прочла ее, ничего не понимая. В заметке говорилось, что чья-то коллекция живописи будет выставлена на аукцион.

Она еще раз посмотрела на дату аукциона. Он состоялся 30 июня.

Она осторожно развернула внутреннюю обертку и увидела письмо. У нее перехватило дыхание.

«Моя дорогая Чесс!

Этот рисунок напомнил мне о тебе. Я как раз готовился к этому аукциону, когда мы встретились в Национальной галерее. Надеюсь, ты найдешь на стене место для этого маленького подарка, который будет напоминать тебе о твоем любящем английском кузене.

Рэндал Стэндиш».

— Вот твой лимонад, мама!

— Спасибо, детка. Пожалуйста, поставь его на стол.

— Ух ты, сколько марок. А что там внутри?

Чесс молчала; она не могла ответить. Она отложила письмо Рэндала и открыла находившуюся под ним картонную папку.

В ней был рисунок, сделанный карандашом; всего несколько линий — подготовительный набросок, не больше. Но он сразу же напомнил Чесс саму картину, которой она тогда любовалась в галерее. Мужчина и женщина стоят, взявшись за руки, в залитой золотистым светом комнате, и их обращенные к зрителю лица выражают тот умиротворенный покой, которого так жаждала Чесс и которого ее лишил подарок Рэндала. Ей казалось, что слова его письма жгут ей колени сквозь ткань платья. Ей хотелось прижать их к губам, к груди. Но вместо этого она протянула письмо и рисунок Гасси.