Чесс держала ножницы наготове, пока оркестр не завершил свой музыкальный номер громким звоном медных тарелок. Тогда она разрезала широкую красную ленточку, тарелки ударили еще раз, и в Стэндише официально открылась станция железной дороги.

Маленькое здание было прелестно. У него была восьмиугольная форма и остроконечная, затейливо украшенная крыша с далеко выступающими, загнутыми вверх краями. На всех восьми углах стояли ящики с яркими цветами, а по бокам входной двери были поставлены ажурные чугунные скамейки. Чесс, принимавшей некоторое участие в ее проектировании, станция нравилась, и все же ей было немного грустно видеть это новенькое, с иголочки здание на том самом месте, где некогда стоял полуразрушенный дом с привидениями.

Как все изменилось с тех пор, как они с Нэйтеном поселились в той продуваемой насквозь комнатенке. Казалось, это было тысячу лет назад, хотя на самом деле не прошло и десяти. Доктор Фицджеральд уехал. Невиданное прежде предприятие, именуемое «рекламным агентством», переманило его к себе. Джим Монро также уехал, а Бобби Фред заметно постарел. Мельница тоже состарилась, и скоро на месте ветшающего здания надо будет поставить новое.

«Интересно, — вдруг подумала Чесс, — когда я перестала дружить с фермерскими женами? Когда мы жили в однокомнатной развалюхе, они часто заходили ко мне на чашечку кофе, пока мололось их зерно. В кирпичный домик они, по-моему, тоже наведывались, хотя в этом я уже не уверена».

Она улыбнулась. «Если уж на то пошло, я не могу припомнить, когда я сама в последний раз пила кофе у себя на кухне». Чесс переадресовала свою улыбку фоторепортеру. Дерхэмская газета делала большой репортаж о железнодорожной ветке, которую построил Нэйтен, и об особом вагоне, принадлежащем лично ему.

«Еще одна игрушка Нэйтена. Сколько их у него: и железная дорога, и собственный духовой оркестр, который ему всегда хотелось иметь, и отделение телеграфной компании «Вестерн юнион», открывшееся на прошлой неделе в здании почты. Уверена, что следующей его игрушкой будет телефонная связь. Уж если он что-либо задумал, то тем, кто стоит у него на пути, лучше сразу же посторониться».

Фотограф выбрался из-под плотной черной ткани, которой он накрывался, когда фотографировал, и учтиво сказал:

— Спасибо, миссис Ричардсон.

— И вам спасибо. Надеюсь, вы примете участие в пикнике.

— Большое спасибо, мэм.

Теперь Чесс могла присоединиться к торжествам. Она обернулась, ни на секунду не переставая улыбаться, и позволила собравшимся подойти и поприветствовать ее.

Как-никак она была первой дамой города. Все в Стэндише были преисполнены уважения и даже некоторого благоговения перед супругой человека, владевшего предприятиями, которые дали городу жизнь. Из-за этого Чесс чувствовала себя очень старой. Однако какая-то часть ее сердца находила в таком положении немалую приятность. В детстве ей внушили, что она не такая, как другие, что она аристократка, стоящая по рождению выше всех остальных людей, кроме тех, что, как и ее семья, были крупными землевладельцами на протяжении многих поколений. Восхищение и зависть тех, кто не имел счастья принадлежать к этому классу, представлялись ей чем-то естественным, и она держалась с ними так, как ее учили: любезно, однако сохраняя некоторую дистанцию.

Управляющий банком услужливо помог ей сесть в двухместный экипаж, зеленый, с золотыми вензелями железнодорожной компании «Стэндиш — Дерхэм» на дверцах и с верхом, отделанным бахромой, которая весело разлеталась при езде. В нем Чесс доехала до лужайки для пикников в Ричардсон-парке, где ее ждали Гасси, Нэйтен и его родня. Сзади под громкие звуки марша шла толпа, собравшаяся, чтобы поглазеть на открытие железнодорожной станции. Она направлялась в парк, чтобы слиться с еще большей толпой участников пикника. Во второй половине дня оркестр даст в парке концерт, впрочем, это дело обычное, такие же концерты он дает днем по воскресеньям и вечером по четвергам с начала апреля по конец октября. Жизнь в Стэндише была устроена приятно и удобно. Его главная улица, Ричардсон-авеню, состоящая из трех кварталов, имела булыжную мостовую и клинкерные тротуары, которые летом сплошь затенялись навесами, сооружаемыми хозяевами магазинов. При начальной школе имелась просторная лужайка для игр. Две баптистские церкви: одна для белых прихожан, другая для более многочисленных черных — были уже почти достроены, а пару недель назад был вырыт котлован для фундамента методистской церкви.

Втайне Чесс желала, чтобы методистскую церковь так никогда и не построили. Теперь, когда в городе есть железная дорога, ездить по воскресеньям в Дерхэм будет очень просто, а все их с Нэйтеном друзья ходят в тамошнюю методистскую церковь Пресвятой Троицы. Но делать нечего, когда в Стэндише появится своя церковь, придется перейти из дерхэмской общины в местную. Кто точно будет этим доволен, так это Гасси. Ее лучшая подруга, Элли Уилсон, живет здесь, в Стэндише, и когда построят церковь, они станут вместе учиться в воскресной школе… О Господи, о чем думает Нэйтен?! Он что, с ума сошел — позволить Гасси поливать жиром свиные туши, жарящиеся в яме на раскаленных углях! Она же может упасть прямо на угли!

Чесс бросила вожжи ближайшей паре протянутых к ней рук и, соскочив на землю, со всех ног кинулась спасать своего ребенка.

— Ну, разумеется, Эдит, она страшно разозлилась, — рассказывала потом Чесс своей лучшей подруге. — Ты же знаешь Гасси — она терпеть не может, когда ей мешают делать то, что она хочет, даже если ее занятия смертельно опасны.

— Но послушай, Чесс, она ведь осталась жива-здорова, так что, возможно, в ее точке зрения все-таки что-то есть.

— Терпеть не могу, когда ты начинаешь переубеждать меня, вооружившись всякими разумными доводами вместо того, чтобы просто взять и согласиться!

— Не кажется ли тебе, что тогда наши разговоры стали бы на редкость скучными?

— Ах, скучными? Тогда, может быть, поговорим о родословных скаковых лошадей?

— О, какая жестокость! Чесс, как ты можешь быть настолько безжалостной к такому несчастному, беззащитному существу, как я?

Муж Эдит Хортон, Генри, занимался разведением скаковых лошадей уже четыре года, с тех самых пор, как продал Нэйту большую часть своих земельных владений. Он с головой ушел в новое дело, отдался ему целиком, и был этим совершенно счастлив. Как следствие, разговор его сделался ужасно скучным для всех, исключая любителей лошадей, и Эдит постоянно жаловалась на это Чесс.

Та в ответ сетовала на очередное увлечение Нэйтена. Хуже всего было тогда, когда его страстью стали железные дороги. Чесс была уверена, что ее муж знает название, протяженность и расположение главных станций каждой из нескольких сотен американских железных дорог. Он подарил Гасси уйму игрушечных паровозиков, и они вдвоем часами играли на крыльце, катая их на предельной скорости и пронзительно подражая паровозным гудкам.

Чесс посмотрела на отца и дочь, раздающих тарелки с пряным мясом и салатом из сырых овощей смеющимся голодным участникам пикника. Обоим явно нравилось это занятие. И почему-то никто не испытывал перед Нэйтеном ни малейшего трепета.

— Можно нам будет съездить на скачки в вашем частном вагоне? — спросила Эдит. — Мне ужасно хочется поваляться на одной из этих роскошных кроватей.

Чесс рассмеялась.

— До Дерхэма ехать всего пятнадцать минут, Эдит. Пятимильная ветка — это тебе не Северная Тихоокеанская железная дорога.

— Все равно это самое близкое подобие Восточного экспресса[24], которое мне когда-либо доведется увидеть. А когда вы прицепите свой вагон к поезду, идущему в какое-нибудь интересное место, скажем, во Флориду, Калифорнию или Саратогу? Генри в последнее время ужасно много говорит о Саратоге.

— Это было бы восхитительно. Я смутно помню, что мои родители тоже как-то говорили что-то о Саратоге. Я подброшу эту мысль Нэйтену и погляжу, что получится.