— Супружеской паре, которая привезла им столько лимонных рубашек, должны быть оказаны все возможные почести, — шепотом сказала она ему на ухо.

Рабочий, выдававший квитанции, так и не узнал, почему Нэйт Ричардсон «вдруг так и покатился со смеху».

Густой запах табака, стоящий внутри склада, с силой обрушился на Чесс. Аукционный зал был необъятно велик, с огромными окнами в двух противоположных стенах и большими световыми люками в высоком потолке. Сквозь них лился солнечный свет, освещая длинные, тесно расположенные ряды куч высушенного табачного листа. Большая часть табака лежала навалом, без корзин.

— Осталось уже меньше половины, — сказал Нэйт.

— А я и не знала, что на свете есть столько табака, — шепнула Чесс. Она чувствовала себя круглой невеждой.

— Постой здесь, у стены, — сказал Нэйт. — Я займусь взвешиванием и получением бирок, потом пойду посмотрю, как идет торговля, и вернусь.

И он с важным видом удалился.

Чесс с любопытством рассматривала зрелище, представшее перед ее глазами. Кругом было множество мужчин, но ни одной женщины. В центре зала группа мужчин шла вдоль рядов куч табачного листа. Один из них выводил странную песню, слов которой она не понимала.

Нэйтен вернулся.

— Средние листья, те, что для курения, продаются по двенадцать с половиной центов за фунт, — сказал он. — В прошлом году было четырнадцать.

Он явно был обеспокоен, и когда уходил, от его важного вида не осталось и следа.

Чесс принялась за мысленные подсчеты. Если десять центов — так легче — умножить на четыреста с чем-то фунтов в повозке, то получится больше сорока долларов. Это же куча денег! За такие деньги можно обставить целый дом и купить самую лучшую кухонную плиту, какая только есть. Или одеться, как королева. Ее нарядные юбка и блузка были самой дорогой одеждой, которую она купила за всю свою жизнь, а они вместе стоили меньше доллара. Она бы себя не помнила от радости, если бы какую-нибудь из культур, выращиваемых в Хэрфилдсе, можно было продать по десять центов за фунт, не говоря уже о четырнадцати. Немудрено, что люди выращивают табак! А тот странный сарай на ферме буквально набит табаком. Выходит, она, сама того не зная, вышла замуж за богача. Приятное открытие.

— Чему ты улыбаешься? — спросил вернувшийся Нэйтен. Он был раздражен.

Но тут в зал внесли корзины с его табаком, и все его внимание переключилось на них. Чесс смотрела, как на пол сгрузили корзины С листом Нэйтена, затем пять куч табачного листа навалом. Разница между ними была поразительная: рядом с лимонными рубашками другой лист словно потускнел. Он казался грязно-коричневым.

— Вот это да! — проговорил Нэйт. Его глаза блестели, лицо само собой расплылось в широкой улыбке.

Вот это да! В течение следующего часа корзины Нэйта привлекали все возрастающее внимание. Фермеры с бакенбардами, одетые в выцветшие комбинезоны, садились на корточки или нагибались, чтобы пощупать листья и даже понюхать их. Они отступили в сторону, когда к корзинам подошел мужчина в темном деловом костюме и до блеска начищенных сапогах. Он наклонился, потом выпрямился, когда к табаку Нэйта подошел еще один. Все они, фермеры и бизнесмены, желали поговорить с Нэйтом. Чесс незаметно наблюдала за — ними. Нэйтен выглядел таким счастливым! «И таким красивым!» — подумала она, хотя знала, что на самом деле он вовсе не красавец. Но он казался настолько опрятнее всех остальных, даже бизнесменов в костюмах. Его джинсы вылиняли от долгой носки, но они не висели и не пузырились на коленях. А голубая рубашка была застегнута на все пуговицы, до самой шеи, не то что у многих фермеров, которые ходили расстегнутые, так что было видно исподнее. И главное — Нэйтен выглядел таким чистым. Его гладко выбритое лицо и короткие аккуратные баки составляли резкий контраст с заросшими физиономиями вокруг. Чесс почти чувствовала запах мыла, с которым он мылся в пруду, перед тем как въехать в город. Ее сердце переполняли любовь к нему и радость от того, что она любит.

Тем временем она постепенно начала разбирать слова, которые пропевал аукционист. Он быстро двигался вдоль длинных рядов, подходя все ближе к корзинам Нэйтена. Теперь она слышала — его напевный голос выводил цены.

— …Десять, и десять с четвертью, и с половиной, вот она, половина, теперь одиннадцать, кто даст еще полцента — вот, одиннадцать с половиной, теперь двенадцать, ну, последний шанс, кто даст двенадцать с половиной? Нет таких, Тогда продано Блэкуэллу. А что у нас здесь? Так, курительный лист Эда Уитбреда, двести шестьдесят три фунта, десять, десять с половиной, одиннадцать, и одиннадцать с половиной… — Было что-то захватывающее в его напевном речитативе и конечном выкрике: «Продано!»

Время от времени аукционист переставал выпевать цифры и обращался к участникам аукциона:

— Теперь, джентльмены, переходим к листу Чарли Хендерсона. Вы все знаете Чарли и помните, что недавно к нему пришла беда: дотла сгорел дом, а вместе с домом и его младший сын. Лишние полцента помогут семье Хендерсона покрыть новый дом крышей, и Господь благословит вас за щедрость. Начнем с одиннадцати, кто больше, одиннадцать, одиннадцать, и одиннадцать с половиной, и двенадцать…

В другой раз он напомнил, что чей-то табак известен своим высоким качеством, отличается им из года в год, так что даже не надо проверять лист из середины кучи. Во время следующей паузы в цифрах прозвучало напоминание о том, что Джо Уилсон все еще прикован к постели с двумя сломанными ногами и что его сыновья собрали весь урожай, до последнего листа, хотя у самого старшего парня усов не больше, чем у персика.

Чесс хотелось, чтобы он перестал исполнять роль газеты и двигался вдоль рядов побыстрее. Ей также хотелось, чтобы люди перестали щупать табак Нэйтена. К тому времени, когда он пойдет с аукциона, они в нем, пожалуй, дыры протрут.

«Ох, ну скорее же, — мысленно взмолилась она. — Не то я сейчас запрыгаю от нетерпения».

До корзин Нэйтена оставалось еще три партии табачного листа. Чесс так крепко сцепила руки и держала их сцепленными так долго, что ее перчатки сделались скользкими от пота.

Она больше не видела Нэйтена. Он был где-то в этой молчаливой толпе, которая все росла и росла по мере того, как продолжался аукцион. Собралось уже больше сотни человек, и все они ждали, когда начнут продавать лимонные рубашки. По всему Дэнвиллу разнесся слух, что на складе «Большая звезда» должно произойти нечто из ряда вон выходящее.

«…Продано…»

«…Продано…»

«…Продано…»

Пора. Чесс затаила дыхание.

— А теперь настал момент, которого мы все ждали…

«О, нет! Ради Бога, не болтай! Просто запой свою песню и продай его. Я больше не выдержу!»

— …Это, наверное, лучший лист, который вы видели за всю свою жизнь. Во всяком случае, я такого уже много лет не видел. Вырастил его Нэйт Ричардсон. Многие из вас знают Нэйта, а те, которые до сих пор не знали, теперь точно будут знать! Но я готов поспорить, что почти никто здесь не знает того, что знаю я — а именно того, что Нэйт привез себе молодую жену. Поэтому, джентльмены, когда будете называть цены, вспомните своих собственных молодых жен и то, какую радость они принесли в вашу жизнь. И какие расходы. Дадим Нэйту больше всех!

Сквозь громовой хохот толпы Чесс услышала голос, выпевающий цифры:

— …Четырнадцать и четырнадцать с половиной, и пятнадцать, и еще половина, и…

Когда все было кончено, толпа разразилась такими криками и аплодисментами, что скворцы в страхе сорвались со своих насестов на стропилах. Их пронзительные крики и хлопанье крыльев еще больше усилили шум.

Лимонные рубашки были проданы за рекордную цену в сорок центов за фунт.

Чесс, обессиленная, прислонилась к стене. Нэйтен пожимал руки, принимал поздравления, шатался под дружескими хлопками по спине.

Аукцион прервался почти на полчаса. Сэмюэлу Аллену, владельцу склада, пришлось вызвать из конторы всех клерков, чтобы заставить разойтись толпу и возобновить торги.