Более всего ему были подвержены молодые женщины. Чесс пришлось пресечь неуклюжие потуги Гасси подражать британскому выговору. Эти попытки подражания, распространившиеся повсеместно, были осуждены в передовицах американских газет и получили название «трилбизм». Чесс, однако, вскоре смягчилась и сделала небольшую уступку всеобщему поветрию. Среди подарков, полученных Гасси на Рождество, оказалась маленькая серебряная брошка в виде босой ноги. Это был последний писк моды, потому что Трилби всегда ходила босиком.

Праздники прошли весело как никогда. Поставленная в вестибюле сорокафутовая сосна пропитала весь дом своим ароматом, по вечерам двери Хэрфилдса открывались, и в гости приходили все желающие. Они собирались вокруг рояля и распевали рождественские гимны под вдохновенный, хотя и несколько фальшивый аккомпанемент Гасси.

Все было бы почти идеально, если бы однажды вечером Нэйтен не пришел домой, благоухая розовыми духами Лили.

И если бы в день Рождества, как и во все остальные дни, сердце Чесс не палила неизбывная тоска по Рэндалу.

«Она уже не такая острая, — повторяла себе она. — Со временем она пройдет, Эдит сказала, что излечилась от своего увлечения».

Но десять лет — это ужасно долго…

Солдат умер во сне в десятый день февраля. Во время его похорон повалил густой снег. Чесс сказала безутешной Гасси, что это ангелы укрыли его могилу пушистым, чистым, мягким одеялом, чтобы ему было тепло и покойно.

В первый раз за много лет она подумала о другой могиле, той, вырытой в графстве Элэманс, где был похоронен ее маленький сын. И помолилась о том, чтобы и его укрыл этот неслышно падающий на землю белый снег.

Обитатели Стэндиша окрестили это «Вторжением». В марте в город приехали менеджеры табачных компаний, партнеров «Стэндиш сигарет компани», и полчища их конторских служащих. Все они были лондонцами и не ждали ничего хорошего от переезда в «дикое американское захолустье». Но когда они увидели перед собой процветающий уютный городок, их страхи развеялись. А узнав, как много земли и какие большие дома они смогут купить здесь на свое жалованье, приезжие — или, во всяком случае, их жены — пришли в восторг.

— Дома никто из нас не ходил в дорогие магазины, театры или другие шикарные места, — сказала Чесс одна из жен. — Так не все ли нам равно, что здесь их нет? А целый дом здесь вместо половинки дома на какой-нибудь мрачной, покрытой копотью улице — это настолько лучше того, на что мы могли рассчитывать в Лондоне, что от счастья мне хочется танцевать и петь песни. А наши дети? Ведь они не знают, что это такое — иметь место для игр, так далеко мы жили от всех лондонских парков. Сейчас они похожи на птенчиков, которых выпустили из клетки.

С такими англичанами, как эти, Чесс в Лондоне не встречалась. Это были представители того массового, набирающего силу среднего класса, который постепенно менял лицо Великобритании. Они чувствовали себя комфортно в Америке, стране, где перемены были образом жизни.

Чесс с удивлением выяснила, что многое в ее представлениях об англичанах совершенно неверно. Повседневная, молчаливо одобряемая безнравственность вовсе не была всеобщей. Все обстояло как раз наоборот. Те англичане и англичанки, которые приехали в Стэндиш, были так же строги в речах и неукоснительно добродетельны в поведении, как и мать Нэйтена, которой всюду виделся грех. Одна из женщин рассказала Чесс, что и среди знати многие следуют примеру королевы Виктории, и их шокируют беспутные привычки ее сына и его беспутные приятели, жуиры и прожигатели жизни.

В глубине души Чесс была рада, что попала в компанию Берти, а не в окружение его чопорной матери. И — коли уж на то пошло — не в мирок этих новоприезжих. Однако она делала все, чтобы они чувствовали себя в Стэндише как дома. Она была благодарна всем англичанам, которые доброжелательно отнеслись в Лондоне к Нэйтену и к ней. И теперь она знакомила приезжих с их соседями, устраивала вечеринки, чтобы они могли лучше узнать друг друга, и уговаривала хозяина бакалейной лавки, в которой она делала покупки, добавить к своему обычному ассортименту импортируемые из Англии сорта чая, виды варенья и печенья в жестянках. Чесс помнила, что, угощаясь знаменитыми завтраками Эскофье в Савое, она скучала по американскому бекону. А когда она познакомилась в Лондоне с Джимми Уистером, самой горькой из его жалоб на долю американца, оторванного от родины, было то, что ему ужасно не хватает маисовых булочек, которые печет его мать. Никакие парижские рогалики не могли занять их места в его сердце. Да, по всей видимости, корни ностальгии следует искать в желудке.

В апреле на торжественной церемонии начала рытья котлована для новой фабрики рядом со звездно-полосатым флагом Америки реял британский флаг, а оркестр сыграл не только «Звездное знамя», но и «Правь, Британия». После окончания официального празднования Нэйт и Чесс отпраздновали свой успех еще раз, дома. Они откупорили бутылку шампанского и выпили ее, по очереди читая вслух донесения от своих шпионов, действующих в нью-йоркском и дерхэмском отделениях «Америкэн табэко компани». Шпионы сообщали, что Бак Дьюк ошеломлен… взбешен… вне себя от ярости… Он не верил, что Нэйт может победить.

Но Нэйт победил.

Затем началась кропотливая работа по выполнению всех деталей соглашения об англо-американском коммерческом альянсе, и вскоре Чесс и Гасси заметили, что в семейном кругу Нэйт начал все чаще и чаще раздражаться и выходить из себя.

— Мне до смерти осточертело, что для решения любого, самого пустякового вопроса мне приходится устраивать по восемь заседаний комитета! — вдруг заорал он как-то вечером, когда семья сидела за обедом.

Гасси подняла глаза от своей тарелки.

— Папочка, а почему ты не можешь просто взять и сказать им всем, что делать? Ведь ты же босс?

Нэйт посмотрел на Чесс и расхохотался.

— «И малое дитя будет водить их», — процитировал он пророка Исайю[53].

— Я не малое дитя, — возмутилась Гасси.

— Ну, тогда ты царь Соломон, — уступил ее отец. — Я завтра же последую твоему мудрому совету и снесу несколько голов. Это лучше, чем разрубать надвое младенцев. Да и полезнее.

Ожидая разъяснений, Гасси посмотрела на мать, но Чесс так хохотала, что не могла вымолвить ни слова.

Несколько недель спустя она напомнила мужу этот эпизод, но на этот раз ей было не до смеха: в ней все клокотало от ярости.

Поначалу она была спокойна. То, что сообщил ей Нэйтен, отнюдь не было для нее новостью.

— Чесс, мне надо сказать тебе кое-что такое, что я готов был бы отрезать себе язык, лишь бы не говорить тебе этого: ребенок Лили — мой. Я его отец. О, Господи, Чесс, как я себя ненавижу!

— Нэйтен, я отвечу тебе точно так же, как ответила Лили, когда она явилась ко мне и, раздуваясь от важности, объявила эту новость. Нет никакого способа узнать наверняка, кто отец: ты или Гидеон, и для всех будет лучше считать, что это ребенок Гидеона.

— Она приходила сюда? И говорила об этом с тобой? О Господи Иисусе, я жалею, что так случилось.

Голос Чесс зазвучал резче.

— Перестань, Нэйтен. Кого ты и впрямь жалеешь, так это себя. Мне тоже тебя жаль, но я не желаю, чтобы ты приходил ко мне с проблемами, которые создал для себя сам.

Ты не можешь выбросить Лили из своей жизни. Я это знаю, и она это знает, и ни на минуту не дает мне об этом забыть. Думаешь, мне приятно каждое воскресенье высиживать эти кошмарные обеды у твоей матери? Лили так самодовольно ухмыляется, глядя на меня, и так беззастенчиво подольщается к твоей матери, что меня просто тошнит.

Но сверх этого я уже ничего не стану терпеть. Я не собираюсь выслушивать ни твои жалобы на жизнь, ни твои извинения.

Нэйт сжал голову руками и застонал.

— Теперь все стало еще хуже. Из-за ребенка.