Прежде он питал инстинктивную ненависть ко всем аристократам-плантаторам. Его дядя Джош потерял в сражении ногу, чтобы они могли сохранить своих рабов. Ни у кого из его родных не было рабов, об этом никто из них даже и не думал. Дело Конфедерации вовсе не было их делом.

Но он не мог ненавидеть Огастеса Стэндиша. Он почти любил этого старика, несмотря на то, что из-за своего упрямства тот так и не получил патента, который для Нэйта означал все. Его единственный сын погиб, его внуки тоже, и все же этот старый человек держится и продолжает вести хозяйство на своей ферме, и неважно, что ее называют плантацией, все равно это просто ферма, только в ней много акров. И он по-прежнему защищает своих женщин и как может оберегает их от враждебного мира. А ведь ему никак не меньше восьмидесяти лет! Как же ему это удается? Каждый вечер садиться за стол и выслушивать речи миссис Стэндиш — уже одного этого было бы достаточно, чтобы свести его, Нэйта, с ума. Он бы такого не выдержал.

Ему говорили, что аристократы все слабаки. Но мистера Стэндиша никак не назовешь слабым. Да и тощую старую Чесс тоже, если вдуматься. Ведь и ей приходится изо дня в день сидеть за тем столом. И та леди — ее мать. Нэйт подумал о своей собственной матери и почувствовал, что ему повезло. Она была добродетельна, набожна, ко всему придиралась и никогда ничем не бывала довольна. Но она была в здравом уме.

Он решил, что по дороге домой обязательно купит ей подарок. Ей это, конечно, не понравится, и она примется читать ему мораль о неразумной трате денег, но ему все равно будет приятно что-нибудь ей подарить.

Завтра он уйдет с первым светом. Ему хотелось поскорее оставить этот дом.

— Мистер Ричардсон… — когда Нэйт уже выходил из дома, Чесс перехватила его на пороге. — В кухне вас ожидает завтрак.

— Спасибо, мэм, но думаю, мне лучше отправиться прямо теперь, пока еще не стало жарко.

— Да, вы правы, но все же я прошу вас пойти со мною. Если не хотите, можете не есть. У меня к вам деловое предложение. Выслушать его не займет у вас много времени.

Сегодня она снова была в сером, на ней было серое ситцевое платье На ее щеках розовели пятна румянца, ярко выделявшиеся на бесцветной коже.

Нэйту не оставалось ничего другого, как последовать за ней.

Чесс взялась за спинку стула, стоящего за большим столом в центре кухни с клинкерным полом. Стул слегка качнулся на неровном полу.

— Пожалуй, вам будет лучше сесть, — сказала она, — хотя если не хотите, то, конечно, не надо.

Ее голос звучал нервно.

— Нет, спасибо, — сказал Нэйт.

— Что ж, как хотите. То, что я хочу вам сказать, будет коротко и просто. Вчера вечером, после того как вы пошли спать, я поговорила о вас с дедушкой и знаю, что вам нужно от нас… то есть от него. То, что вам нужно, у меня, мистер Ричардсон. Я имею в виду патент. Я уже давно посылала в патентное бюро заявки и дедушкины чертежи, надеясь, что когда-нибудь удастся получить что-то стоящее. Полагаю, это как раз тот случай.

Нэйт издал радостный вопль. Он не мог поверить, что ему вдруг так улыбнулась удача.

— Еще бы! — воскликнул он. От улыбки у него даже челюсти заболели. — Сколько вы за него хотите? Наличных у меня немного, но мы смогли бы договориться о ежегодной выплате вам определенной суммы. Мое слово имеет вес, и я мог бы предъявить вам рекомендации.

Костяшки ее пальцев, сжимающих спинку стула, побелели.

— Я хочу, чтобы вы женились на мне, мистер Ричардсон, и увезли меня к себе, в Северную Каролину, в графство Элэманс. Я хочу иметь мужа и детей. Такова моя цена.

Они поженились тем же утром в маленькой епископальной церкви, стоящей возле дороги на Ричмонд. Священник был стар, почти так же стар, как Огастес Стэндиш. Его распухшие от артрита руки очень осторожно держали серебряную чашу с вином, которую он поднес им для причастия. Наверху вычеканенного на чаше старинного гербового щита, поделенного на четверти, был изображен заяц. Первый член рода Стэндишей, переселившийся в Америку, подарил ее церкви в 1697 году.

Посаженным отцом невесты был ее дед, Огастес Стэндиш. Вторым свидетелем на свадьбе была крошечная старушка — жена священника. Чесс переоделась в плохо сидящее на ней синее хлопчатобумажное платье. По тому, как неуклюже ниспадали складки ее турнюра[5], даже неискушенному взгляду Нэйта было ясно, что это платье неумело переделано из другого, сшитого тогда, когда в моде был не турнюр, а кринолин. Вокруг шеи невесты была обвита единственная нитка мелкого жемчуга. В руках у нее был букет из полевых цветов, на голове — фата из старинного кружева, тонкого, как паутина. Подбородок ее был неподвижен, но губы дрожали.

На вопросы священника Нэйт отвечал машинально. Он был как в тумане.

Они возвратились на плантацию тем же путем, каким приехали в церковь, в поспешно вычищенном по такому случаю полированном черном ландолете с сиденьями, обитыми потрескавшейся красной кожей. В ландолет был впряжен мул. Каким-то образом слух о свадьбе успел распространиться. Когда странный экипаж подъехал к воротам и повернул, они увидели, что изрытая колеями подъездная дорога к дому от начала до конца усыпана белыми цветами дикой моркови. По обеим сторонам дороги стояли темнокожие мужчины, женщины, дети. Увидев экипаж, они разразились рукоплесканиями и приветственными криками.

— Благослови вас Бог, мисс Чесс! — кричали они.

Чесс заплакала.

— Встань, моя девочка, — сказал Огастес Стэндиш. — Дай им увидеть тебя в последний раз. — Его голос дрогнул.

Чесс встала, держась для устойчивости за плечо деда. Она махала рукой, улыбалась сквозь слезы и, обращаясь к каждому негру, называла его по имени.

— До свидания, Джулия… спасибо, Фими… да благословит Господь и тебя, Персей… счастья твоему новорожденному малышу, Селия… До свидания, Пола… Юстиция… Дельфи… Сьюки… Джеймс… Язон… Зэнти… Агамемнон…

— Я всегда увлекался древнегреческой и латинской классикой, — шепнул Нэйту мистер Стэндиш. — Большинству из них имена дал я сам. Но, конечно, не детям. Те родились уже после отмены рабства.

— До свидания, до свидания, до свидания… — Чесс плакала, уже не скрывая своих слез.

Когда они вышли из экипажа, Огастес Стэндиш вытер ее лицо своим носовым платком.

— Ave atque vale, Caesar[6], — сказала она.

— Ты в этом уверена, Чесс?

Она вздернула подбородок.

— Уверена, — ответила она. Но глаза у нее были испуганные. Она сглотнула. — Моя шляпа от солнца там же, где и остальные вещи. Пожалуйста, помоги мне сложить фату и осторожно убери ее на место.

— Сделаю, — сказал ее дед.

Нэйт смотрел на каноэ со все возрастающей тревогой. В него уже были погружены большой чемодан, который взяла с собою Чесс, его докторский саквояж и ящик с моделью изобретения, которое привело его сюда. В лодке почти не осталось места для него самого, и он совершенно не представлял, где здесь может поместиться Чесс. Его жена. Эта мысль встревожила его еще больше, чем вид утлого суденышка. Крепко держась за край шаткого причала и следуя наставлениям мистера Стэндиша, он ступил в каноэ и сел. Речная вода заплескалась в опасной близости от краев бортов, когда его вес добавился к весу груза, сложенного на дне, Раньше он никогда не плавал на каноэ, и начало ему совсем не понравилось. Когда в лодку шагнула Чесс, Нэйт закрыл глаза, ожидая, что каноэ либо перевернется, либо потонет, либо и то и другое сразу.

— Отлично, — услышал он за собой ее голос, — мы поймали прилив в самом разгаре.

Она уже сидела в каноэ, которое даже не колыхнулось, когда она ступила в него. Хорошо, что она такая худая, подумал Нэйт. Он открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как мистер Стэндиш машет им рукой, стоя на короткой полосе песка под нависающими над водой ветвями деревьев. Нэйт не заметил, как каноэ подхватило течением, оно уплывало быстро, уносимое рекой.