— Страшно, — процедил он сквозь зубы, выстукивающие частую, как пулеметная очередь, дробь. — Все кажется, на нас сыплет. Летит как будто на нас. Только потом уж ясно — не на нас.

В облаке пыли плавало желтовато-красное солнце. Самолеты, то взмывающие вверх, то падающие, казались теперь черными сказочными чудовищами, распустившими свои лапы с невидимыми когтями, чтобы, свалившись на добычу, схватить ее и унести. Сплошной гул от взрывов бомб, от рева моторов, от стрельбы зенитных пушек и пулеметов, от поливающих землю свинцом истребителей заполнял пространство.

Вблизи ячейки Чеботарева разорвалась только одна бомба. Разворотив землю, она осыпала окоп сухими комьями глины вперемешку с мелким камнем. Один камень больно ударил в плечо Сутина, надорвав ему гимнастерку. Тот схватился рукой за плечо. Трясущимися руками разорвал индивидуальный перевязочный пакет. Чеботарев, втиснувшийся в угол своей ячейки в обнимку с пулеметом, смотрел на скорчившегося от боли Сутина и все ждал, откуда у того потечет кровь. «Вот сейчас… в нас», — мелькнуло у него в голове. И ждал этого «сейчас» с какой-то необъяснимой покорностью. Но взрывов больше не было. Вдруг наступила необыкновенная тишина — такая, которую ощутил Чеботарев, когда со взводом отбил первый, пробный наскок немцев на оборону.

Все еще не веря, что бомбежка кончилась, Чеботарев приподнялся. Самолеты улетали. В ушах гудело. Он стал трясти головой, прыгая, как делают, когда в уши попадает вода. Слышалось, будто у деревни поет рожок Варфоломеева сигнал «По местам». Но Чеботарев не поверил, что это поет рожок. «Оглушило», — пронеслось у него.

Сутин все еще не приходил в себя. Потирая рукой плечо, он то и дело смотрел на пальцы. Думал, очевидно, что вот-вот выступит через гимнастерку кровь. Индивидуальный перевязочный пакет лежал у него на колене.

Только тут Чеботарев увидел, что Сутин без автомата. «С перепугу оставил в своем окопе», — подумал он и строго спросил:

— Где у тебя автомат?

Сутин не ответил и вдруг со всех ног бросился по траншее в свой окоп.

На немецкой стороне вспыхнула, сгорев в воздухе, ракета.

И Чеботарев, и Карпов одновременно увидели, как из-за укрытий вдоль посадок и по открытому месту ползут танки. В воздухе послышался уже знакомый свист пролетающего снаряда. Потом поднявшийся перед ними столб земли на мгновение закрыл танки… Опять начался беглый артиллерийско-минометный обстрел. Танки, стреляя на ходу из пушек и пулеметов, добавляли огня.

К наблюдательному пункту Курочкина по траншее бежал, пригибаясь, связной Холмогорова. В стороне, высунув из окопа голову, Варфоломеев подавал на рожке взводу какой-то сигнал, а какой — слышно не было.

Связной Холмогорова, пробегая мимо Чеботарева, крикнул:

— Танки отражать готовьтесь! Приказ — стоять насмерть!

Танки расползались по полю, набирая скорость. За ними, чуть пригнувшись, бежала пехота. Вражеская артиллерия била наугад, больше по траншеям и ячейкам, которые находились за первой линией обороны и не были заняты. Чеботарев, чувствуя холодок в спине, лихорадочно думал, откуда лучше закидывать танки гранатами и бутылками с горючей смесью. О вражеской пехоте в эти минуты он забыл.

Заговорила пушка дота, перед которым занимало оборону отделение Растопчина. Откуда-то из-за КП Холмогорова — показалось — стреляла полковая артиллерия. До обидного редкими и незаметными в поднятой вражескими танками пыли вставали разрывы от наших снарядов.

То, что немцы стреляли больше с перелетом, родило мысль: «Не нащупали еще». И от этой же мысли Петр похолодел, потому что показалось: вот-вот нащупают — и тогда будет конец.

Отсеченная огнем станковых пулеметов от танков, немецкая пехота залегла. Что было дальше, Чеботарев помнил плохо. Видел, как санитары пронесли на носилках, пригибаясь, чтобы шальная пуля или осколок не задели, раненого Слинкина, который что-то шептал сухими бледными губами и, силясь подняться, дергал свисающей с носилок залитой кровью рукой… Видел, как слева, возле дороги, рванули воздух фугасы. Рванули, но рановато — во взметнувшейся и не осевшей еще земле показались вдруг черные рыла танков… Со стороны прудика выскочило два. Танки неслись прямо на дот слева от Чеботарева. Но тут же глаза выхватили еще один танк. Выплевывая из пушки снаряды, он торопливо полз прямо на окоп. Петр одеревенелой рукой сжал горлышко бутылки с горючей смесью и ждал: сейчас подорвется на противотанковой мине… Но танк проскочил и минное поле… В траншее, бросив носилки с раненым Акопяном, прижались к крутой стенке санитары. Акопян кричал, не открывая глаз:

— Эх, пушку бы еще нам!.. Накрыли бы!..

Далеко в тылу, в стороне от КП роты, несся на коне Похлебкин. За ним, еле поспевая, летел коновод. «Куда это он? — спросил себя Чеботарев и, поглядев мгновение на державшего в руках связку противотанковых гранат Карпова, понял: — На свой КП».

Танк был уже близко. Петр увидел, как корпус машины, строго повернув на его окоп, замер, увеличиваясь. Карпов бросил связку гранат. Не долетев, она покатилась по ровной, еще не изуродованной боем земле, и — разорвалась. А танк все шел. Карпов сполз по стенке на дно окопа. Таращил на Чеботарева бессмысленные глаза. Один санитар, схватив из ниши бутылку, запустил ею в танк — перелетела — и побежал по траншее прочь от носилок с переставшим кричать Акопяном.

— Сволочь! — вдруг взревел Чеботарев на танк не своим голосом и, размахнувшись, бросил бутылку в стальное чудовище, которое, кромсая сухую землю и высекая траками искры из валунов, вот-вот должно было показаться над их бруствером.

Не глядя, куда упала бутылка, Петр выхватил из ниши связку гранат и швырнул ее так, что она покатилась по земле под скрежещущий металл, а сам, обессилев, начал сползать грудью по ровной, глинистой стенке ячейки на дно… Видел, как, обрушиваясь, стенка заваливала землею вещмешок с книгой Островского, а танк, вздрагивая, нависал сверху черным, грязным брюхом…

Саша Момойкин не был беспечным человеком. Угнетенный неизвестностью, он все время, как пришел в родное Залесье, не переставал думать над вопросом: бежать ли дальше на восток, оставаться ли здесь или перебраться в Полуяково, к дяде? Однажды вечером, уйдя в поле, Саша долго бродил по знакомой округе. От пруда доносилось печальное пение девчат, заунывно играла и гармонь… Невольно вспомнились ему последние дни в Пскове.

В горкоме партии тогда день и ночь толпились какие-то люди, составлялись какие-то списки, куда-то отправлялись машины с консервами и сухарями, с патронами, толом. И в горкоме комсомола большинство было занято какими-то срочными делами, а Саша по-прежнему выполнял обычные свои обязанности. И ему показалось, что его обошли. Он пошел к секретарю горкома партии. Долго не мог попасть в кабинет. Поймав его наконец в коридоре, объяснил. Тот ответил, что работай, мол, как работал, надо будет — используем при необходимости.

Момойкин из горкома пошел домой. У квартиры расстроенного Сашу встретил сосед, Шилов. Шилов был из Залесья же, когда-то в нем держал лавчонку, а в двадцать восьмом году вдруг ее продал и переехал в Псков, так и бросив отцовский дом, в котором теперь размещалось правление колхоза. «Ты что, не у дел стал?» — хитровато посмеиваясь, спросил Шилов Сашу. «Да вот…» — замялся в ответ, Саша. Но Шилов кое-что понял и проговорил: «А знаешь почему ты не у дел, осиновая твоя башка? — Он зыркнул по сторонам глазами, посмотрел на соседние двери и потом только продолжил: — Где твой отец? С белыми ушел в восемнадцатом… То-то. Не доверяют тебе, значит». И хотя это было не так — Саша просто не попал нужному человеку под руку, — Момойкина это поразило. Ему показалось  э т о  правдой. Саша остолбенел. Отца он не помнил, не знал. При чем тут отец? В Момойкине все вскипело. Войдя к себе в комнату, он бросился на кровать и так пролежал до утра, не сомкнув глаз. А утром… Утром передавали по радио речь Сталина. Слушая ее, Саша все больше падал духом. То, что он оказался не у дел, его уже не волновало. О жизни государства, Советской власти он в это время не думал — все у него преломлялось в мозгу исходя из личных интересов…