— А кто это на фотографиях у вас, — спросила Валя, чтобы только о чем-то говорить, так как боялась, что Надежда Семеновна опять уйдет, и останется она одна тут, в чужой избе.

— На фотографиях-то? — Хозяйка будто даже удивилась: — Семья моя это. В середке, там муж. Считай, что и не жила с ним: как забрали в армию белые в революцию, так и сгинул, а это сын… Сын у меня есть. Ладный сын, — и заулыбалась, вытирая углом платка нос. — Вся жизнь в нем теперь. Пришел вот, увидишь, — и села к Вале на кровать, вдавив постель до перекладины. — Все образуется, господь бог милосерден. И ты найдешь своих. Мама твоя в Луге, поди уж, да и отец где-нибудь так же…

Надежда Семеновна снова, как вчера, гладила Валю по голове, спрашивала, болит ли нога, не перевязать ли рану? Валя отнекивалась, боясь бередить ее, а сама думала, что перевязать бы надо… Больше всего она страшилась гангрены.

В это время в дверях показался парень, похожий на Надежду Семеновну. Он переступил блестевшими черными штиблетами через исшарканный порог и остановился. На нем были темно-синие с острой стрелкой брюки и темно-синяя тенниска. Валя глянула на него и… обомлела. Жмурясь, она с силой свела веки. Открыла глаза. Снова закрыла. «Не может быть!» — пронеслось в голове ее. Но это был действительно Саша — Саша Момойкин.

— Вот он, сын мой! — с гордостью произнесла Надежда Семеновна и увидела, как смутилась Валя. — В Пскове жил… Приехал вот. Встречались, что ли?

Забыв о боли, о том, что лежит в одной рубашке, Валя приподнялась на локте и, уставив на Сашу остекленевшие, широко раскрытые глаза, спросила полушепотом:

— Оставили… Псков?

Саша молча подошел к кровати, взял Валю за плечи и уложил на подушку, прикрыв ей грудь одеялом. Сказал, стараясь подавить свое замешательство:

— Лежи. Отчет после дадим…

А Валя ждала ответа. Щеки ее горели нездоровым румянцем. Надежда Семеновна женским чутьем поняла, что лишняя, и ушла за печь. Саша сел на место матери, взял неизувеченной рукой Валину руку.

— Что же ты молчишь? — Не отнимая руки, тихо сказала Валя. — Совсем там плохо, что ли? Как ты оказался здесь?

— Плохо, — соврал Саша, боясь, что она может его упрекнуть за то, что убежал из города. И сбивчиво заговорил, переменив тему: — Представляешь, какая встреча! Как в романе… А мне мама говорит о тебе ночью, когда я пришел, а я думаю… О чем думаешь, я думаю? О тебе думаю. Куда, думаю, занесла тебя судьба?.. Куда забросило?..

Валя вспомнила последнюю с ним встречу в горкоме. Высвободила руку.

Из-за печи вышла Надежда Семеновна. Пытливо уставив на них глаза, она всплеснула руками, шлепнув ими по крепким, мясистым бедрам. Все в ней так и говорило: «Вот бы пара была!»

— Да вы, никак, знакомы уж? — услышали они ее голос.

— В горкоме вместе работали, мам, — поднялся с кровати Саша. — Морозова, Валя. — И шутливо: — Конфликтует все со мной… на личной почве… А я ее люблю, вот и все.

Валя поморщилась, краснея. Придержав одеяло одной рукой, приподнялась на локте и, пересиливая пронзительно разбежавшуюся по ноге боль, спросила:

— А ты не удрал?

Саша резко повернулся к ней. Лицо его стало непроницаемым — такое оно бывало у него тогда, когда он сидел на совещаниях или разговаривал с людьми ниже себя по должности.

— Ляг, Валя, — по-хозяйски сказал он. — Что бежать-то? Ты речь товарища Сталина не знаешь… В Пскове слышно, как стреляют пушки. Того и гляди, фашисты здесь будут.. Гибель идет. Конец.

— Как… гибель?! — крикнула Валя, следя за рукой Надежды Семеновны, отмахивавшей кресты — молилась. — Где эта речь? У тебя есть она? — Забывшись, Валя сбросила с себя одеяло и, как была в рубашке, свесила с кровати ноги, встала и, перекосившись от боли, тут же села. Заплакала.

— Ты сдурела? — укладывая ее, сдержанно говорил Саша. — Нет у меня этой речи! На черта она? Речь, речь… Речью немца не остановишь. Теперь пушки нужны, самолеты, танки…

Валя не слышала его слов. Она плакала. Плакала навзрыд, представив вдруг, что действительно всему, что она любила, без чего не мыслила свою жизнь, — всему этому пришел конец. В голове ее путались слова, сказанные Сашей, со своими мыслями: она могла поверить чему угодно, но тому, что когда-либо мог наступить конец Советской власти, — этому она верить не хотела, не могла, боялась поверить, потому что, сколько помнила себя, знала, что Советская власть — народная власть, а народ — всю жизнь учили ее, и она так считала — победить нельзя и нельзя уничтожить. И к этой мысли она привыкла, как дети привыкают к родителям и носят в себе любовь к ним до конца дней… Валю начало знобить. Потом бросило в жар. Надежда Семеновна захлопотала. Принесла и положила на голову мокрое полотенце. Охала. Саша ушел за печь. Что-то пожевав там, вышел из комнаты в сени…

В беспамятстве Валя била сжатым кулачком по мягкой перине и тихо выкрикивала:

— Где эта речь?

Надежда Семеновна сходила к соседке — та была на работе в поле. Вернувшись ни с чем, обессиленная окончательно и растерянная, она встала перед красным углом, еле освещенным бледным пламенем лампадки, и, поедая глазами лики Христа и Богоматери, исступленно начала молиться. Молилась долго. Став на колени, била в поклонах лбом о крепкий выскобленный пол. Ее взгляд, окаменело застыв на образах, казалось, уносил всю ее, ограждая от зла, куда-то в другой мир, где все было просто и ясно устроено, где добродетель исцеляла страждущих и они жили тихо и отрешенно от всех сует, готовые по первому зову чьей-либо грешной души пойти ей на помощь…

Помолившись, она поднялась. Глядела на Валю, как на родную дочь. За вздохами и слезами вспоминала нелегкую свою жизнь. Когда мужа мобилизовали конники Булак-Балаховича, остался у нее на руках несмышленыш Сашка да дочка, родившаяся месяца три назад… Так и мыкалась. Одна мыкалась с ними. Все ждала, придет муж, а потом и перестала ждать… Только исступленней все отвешивала поклоны иконам да старилась вместе с ними…

Надежда Семеновна посмотрела на фотографию мужа в простенке между окнами — она знала на ней каждый штрих, каждую точку, насиженную мухами. В расшитой белой холщовой рубахе с откидным воротом, глядел он на нее немного испуганными, покорными глазами, вздернув острый обросший подбородок. Лоб, нос сильно походили на Сашины. Только глаза да губы у сына оставались ее, материнские, да сам он был такой же, как она, коренастый, широкоплечий. «Был бы ты с нами, — прошептала Надежда Семеновна горько, — может, наша Таня и выжила бы».

Валя снова начала бредить. Обессиленно что-то выкрикивала. Надежда Семеновна вдруг решила: «Надо Сашку послать за соседкой в поле», — и пошла в сени.

Сына она нашла в огороде. Он сидел на старом, полусгнившем чурбаке — остатке от давно сваленного тут ветром вяза, которому было бог знает сколько лет. Возле Саши лежал пес — дворняжка белой масти с черным пятном вокруг одного глаза. Саша тихо гладил по шее собачонку, которую еще щенком притащил в дом и назвал Трезором.

Петр долго стоял против деревни, где потерял Валю. Не заметил, как вошел в гречиху между лесом у шоссе и избами. Остановился. Подумал: «Да что я! Разве теперь найдешь ее?» Подумал и, резко повернувшись, твердым шагом направился через лес к шоссе. «Роту найти надо, а не пустым делом заниматься», — ругал он себя, поднимаясь на обочину.

Шел минут десять — двадцать по безлюдному шоссе. Солнце начинало припекать спину. Гимнастерка прилипла к лопаткам. Когда за спиной что-то затарахтело, Петр, не сбавляя шага, повернул на звук голову: за ним, пристраиваясь к нему, полз мотоцикл с коляской. В коляске, придерживая укрепленный ручной пулемет, сидел ефрейтор, а за рулем — лейтенант. «Командир связи», — догадался Петр.

— Куда, сержант? — крикнул лейтенант, когда мотоцикл поравнялся с Чеботаревым, и улыбнулся.

— В Псков, товарищ лейтенант, — ответил на ходу Петр.

— А я в Остров. Садись. До Крестов подвезу, а там рукой подать, — и затормозил машину.