С какой-то дрожью в теле Петр сошел с обочины и направился, подминая траву, через узенькую полоску болота по опушке к лесу. Вошел в лес. Мягко ступая по прошлогодней листве, приглядывался. Ждал, что вот наткнется глазами на свежий холмик… Раздвинув кустарник, вышел на тропку, пересек ее и, пройдя через редкий березняк, оказался на опушке. За полем, на небольшом отлогом взгорке, разбросалась деревушка. Петр тяжело вздохнул. Сделав еще несколько шагов, остановился, тоскливо уставился на деревню, будто молил ее сказать правду, которую та должна была знать и поведать ему.

Открыв глаза, Валя увидела оконце, уставленное горшочками с цветами, полураздвинутые занавески и сразу все вспомнила. Попробовала повернуться, но, почувствовав острую боль в ноге, притихла. Так лежала она в пуховиках, может, минуту, может, час. Все виделось ей шоссе. Думала о матери, Петре… Боль в ноге поутихла. Валя долго смотрела в простенок неоштукатуренной, бревенчатой стены — на фотографию мужчины, сделанную, видно, очень давно. По сторонам висели фотокарточки поменьше — женщина в платке и парень, в чертах которого угадывалось что-то знакомое. Потом ее взгляд пополз по пазам… В красном углу чуть тлела перед иконами богоматери и Христа лампадка. К глухой стене прижалась русская печь. Напротив печи, у среднего окна, стоял квадратный стол без скатерти. Валя стала припоминать, как попала сюда.

…Глухими, цокающими ударами рассы́пались вокруг Вали пули. Острая, обжигающая боль разбежалась по ноге. Валя увидела кровь… Бросилась с шоссе к лесу — вслед за другими. Выскочила на тропинку. Сколько бежала, не помнила. Остановилась, когда почувствовала слабость. Стараясь не упасть, села на бровку вьющейся между молодыми березами тропы. Пробовала оторвать от подола платья ленту, чтобы наложить жгут, но в руках не было сил. Чувствуя, как теряет сознание, огляделась. Людей нигде не было. Схватившись рукой за жиденькую ветку, начала валиться на бок. Сейчас ей казалось, что тогда она плакала и звала маму… а ветка гнулась, гнулась… И еще: будто окровавленной рукой прижала подол к ране…

Заскрипела дверь.

К кровати подошла женщина лет пятидесяти, в черном платке и темном платье. Перекрестившись, сказала грубым, почти мужским голосом:

— Полегчало, дочка? Бога молю.

— Спасибо, — прошептала Валя.

Женщина погладила ее шершавой, как у мужика, ладонью по собранным в косу спутанным волосам. Спросила:

— Поесть, может, дать? За полдень уж время-то… Надо есть, а то крови вон сколько вышло.

Валя не ощущала голода. При мысли о пище затошнило. Отрицательно покачала головой.

Женщина вышла в сени и скоро вернулась с глиняной кринкой. За печью на кухонном столе она налила в стакан парного молока и принесла его Вале.

— Выпей, — садясь на кран кровати, ласково попросила она. Приподняв голову Вали, поднесла стакан к ее бескровным губам.

— Не хочу, — сказала слабым голосом Валя и, отпив полстакана, положила голову на подушку.

— Тебе больше есть надо сейчас. Сил набираться, — заговорила женщина.

— Как вас звать-то? — спросила Валя.

— Да все теткой Надеждой величают. Зови так.

— Спасибо вам, вы спасли меня…

— Да что уж! Чего тут считать. Я ведь человек, поди… А ты, поди, не помнишь ничего?.. Не помнишь? Ну вот… Иду это с работы — в поле была… гляжу, на тропке-то… ты. А тут уж через поле и деревня наша, рядом. Побежала за соседкой. Врачует она у нас… Ты без памяти, значит, была. Я-то не понимаю, а соседка, она мастер лечить. У нас все к ней идут, как занемогут чем… Ну, вот… Оглядела она тебя. Нога не сломатая. Так, рана одна. Перепугалась ты, наверно… Приложила она к ране что-то, да и сюда, ко мне перенесли тебя.

Тетка Надежда подняла на икону в углу глаза и зашептала молитву. Валя глядела на ее губы и старалась понять, что она шепчет. Валин взгляд был нежен и добр — не такой, каким она окатывала свою мать, если заставала за молитвой, хотя мать ее и молилась от случая к случаю, больше из суеверного предположения, что коли бог есть, то услышит, а нет, так не переломится она оттого, что перекрестилась.

Помолившись, тетка Надежда снова подала Вале стакан.

— Допей, — сказала она, вздохнув. — Чуть и осталось. Не выливать же добро, грех.

Валя покорно взяла дрожащей рукой стакан. Приподнялась, искривив от боли лицо. Тетка Надежда придерживала одной рукой ей голову, другой помогала держать стакан. Валя с трудом глотала парное молоко. Выпив, откинулась на подушку и спросила, начав сомневаться во врачебных способностях соседки:

— А фельдшер хоть у вас есть в деревне? — и стала думать о красноармейце, который умирал от гангрены в госпитале, где она работала.

Фельдшера в деревне не было. Все здесь, оказывается, лечились сами — травами да заговорами. И только по большой надобности, когда эти средства не помогали, люди ехали в Псков.

Тетка Надежда встала. Отнесла стакан за печь. Вернулась. Постояла над кроватью. Потом сказала, что побежит в правление, и ушла. Валя уснула. Сквозь сон слышала, как то приходила, то снова уходила куда-то хозяйка. Изредка открывала глаза. Бездумно глядела в черный от копоти потолок и не замечала, как глаза снова закрывались и ею овладевал сон. Сон часто прерывался — пулевая рана в икре ныла и при малейшем движении «стреляла», давая о себе знать. Нога казалась деревянной, чужой. Вале хотелось повернуться на бок, согнуть в коленке ногу. Не решалась. Когда сон больше уже не приходил, а тело отекло и лежать стало невмоготу, Валя осторожно приподнялась на локте, стала поворачивать раненую ногу. Жгучая боль разбежалась от икры вниз и вверх по ноге… Валя все-таки повернулась на бок. Уснула. Проснулась, когда в комнате стояли сумерки…

Нахмурившись, долго глядела в темноту, прислушиваясь. Не то из сеней, не то откуда-то через окно или полуоткрытую на крыльце дверь доносился неясный шепот. Женский голос, более громкий, принадлежал — узнала Валя — тетке Надежде, а другой — мужской, приглушенный — почти не доходил и скорее угадывался по паузам да ворчливому и злому шипению.

Когда утром Валя открыла глаза, то первое, о чем она вспомнила, был таинственный ночной шепот. «Или померещилось? — подумала она, не доверяя себе. — Может, бредила?» — и пощупала лоб. Лоб показался холодным. «Разве своей рукой определишь, есть или нет температура?» — вздохнула Валя и стала прощупывать пульс, зажав большим пальцем артерию на руке выше кисти. Пульс был частым. «Температурю», — подумала Валя. Но боль в ноге ослабла, и она радостно улыбнулась.

Прошла из сеней с ведром картошки тетка Надежда. Валя слушала, как она гремела за печью кастрюлями, и все думала: что это — сон был или хозяйка действительно с кем-то шепталась?

Хозяйка еще несколько раз выходила и входила в избу. Потом стала топить печь. И тут впервые Валя как следует разглядела ее.

Тетка Надежда была женщиной невысокой, но телосложения крепкого. Тугая коса, уложенная на затылке в большой пучок, выпирала из-под черного ситцевого платка. Сейчас на ней была серая кофточка и длинная черная юбка. Обута тетка Надежда в мужские сапоги, никогда, видимо, не чищенные и уже сильно поношенные.

Почувствовав на себе взгляд, тетка Надежда повернула к Вале строгое, с узким подбородком и толстыми губами лицо. Она улыбнулась Вале, но улыбка тут же, едва появившись, сошла с лица. Отвернувшись опять к печи, тетка Надежда сказала:

— Полегчало?

— Полегчало ровно, — в тон ей ответила Валя и, подумав, что звать хозяйку теткой Надеждой все-таки неудобно, спросила: — А как ваше отчество-то?

— Семеновна, — орудуя в топке ухватом, проронила хозяйка и, снова повернувшись к Вале, полюбопытствовала: — Откуда будешь-то?

— Из Пскова я. — И Валя рассказала ей все: и как они с матерью решили уехать в Лугу, и о том, что отец их где-то в истребительном батальоне, словом, все, что знала о себе и своей семье.

Надежда Семеновна, поставив в печь чугун и две кастрюли, подошла к Вале. Скрестив на груди крепкие руки, стояла так, о чем-то думая. Валя молчала. Грустно смотрела на противоположную стену, где висели фотографии. Вспоминала о матери и отце. Еле сдерживала слезы, потому что хозяйка казалась ей такой же ласковой и доброй, как мать.