Филипп не мог унять ее слезы. Этого он не сумел. Он плакал сам.

Долго они так сидели, не произнося никаких других слов, кроме: «Филипп» и «Феодора». Потом он заметил вдали людей. И подал ей знак. Она вскочила, еле слышно прошептала: «Завтра, в то же время», и побежала к морю, чтобы смыть слезы. Когда провожатые Феодоры подошли ближе, они увидели, что она громко смеется, а по лицу течет морская вода: в отдалении рыбак продолжал чинить сети.

В эту ночь она еще раз отдалась своему супругу Титу, законному и незаконному; молча она попрощалась с ним. В его объятиях она думала; я так и не сумела, Тит, освободить тебя от дьявола. Это было выше моих сил. Страсть нельзя побороть страстью. Меня это погубило, почти погубило. Я разорвала брак с Филиппом, а сегодня разрываю его с тобой, хотя сейчас я обнимаю тебя, прижимаюсь губами к твоим губам, потому что хочу накликать на свою голову беду, хочу сгинуть и не хочу ни малейшего снисхождения. Пусть меня разразит гром. Пусть меня, ту женщину, которая в последний раз целует теперь тебя, умирая от блаженства, растерзают дикие звери в пустыне. О мой дорогой, проклятый, ничего не подозревающий Тит — да спасет тебя всемогущий!

Я не могла спасти тебя и не могла спастись сама, я еще сильнее загубила нас обоих и посему жажду, чтобы меня уничтожили, стерли с лица земли, чтобы даже памяти о Феодоре не осталось.

А Тит тем временем вопил от счастья, никогда еще в минуты близости Феодора не была столь хороша.

На следующий день Феодора совершила ту же прогулку, что и накануне. Она взяла с собой мешочек, в который якобы уложила свой купальный костюм. На довольно большом расстоянии от вчерашней дюны она остановилась и приказала своим спутникам ждать ее: будто бы она ищет укромное местечко для купания позади рыбачьих хижин, местечко, которое она точно описала. Она и впрямь пошла туда, влезла в воду, а свой драгоценный наряд оставила на песке. Из мешочка она вытащила платье рабыни, которое захватила из дому, надела на себя и побежала к Филиппу.

Держась за руки, они сидели у него в хижине. Сегодня Феодора почти не плакала, только вначале: ведь она знала, чего хочет. В кратких чертах она описала, как все случилось в его отсутствие. А он рассказал о кораблекрушении и о Тунисе.

Она сказала:

«Я ухожу из Александрии».

Он:

«Мы уйдем вместе».

Поколебавшись секунду, Феодора согласилась. Они немедленно двинулись в путь. Он нагрузил свою лодку провиантом — хлебом и вяленой рыбой. Ветер оказался попутным. Пять дней они шли вдоль берега, иногда приставали к берегу на ночь, чтобы поспать. Филипп греб, пока хватало сил, потом пускал лодку по воле волн, или же они выходили на сушу и устраивали на берегу привал. Иногда Феодора не могла встать от слабости. Филипп был счастлив. А она, чтобы доставить ему удовольствие, тоже старалась выглядеть счастливой.

На берегу вблизи X они покинули лодку. И тут Феодора взяла Филиппа за руку и призналась ему в своем намерении: она держит путь в пустыню, он не должен следовать за ней.

«Я хотела излечить Тита. Льстила себя надеждой, что способна на это. Но врачеватель заболел сам. Я отреклась от Бога, в которого верим и ты и я. Я пошла против него. Я служила князю тьмы. Я пропала, Филипп, мой хороший. Не дотрагивайся до меня, не то злой дух перекинется и на тебя тоже».

На все просьбы и слова Филиппа она отвечала:

«Дорогой мой Филипп, не иди за мной, не доводи меня опять до слез. Я должна предстать перед всевышним и принять от него кару».

Услышав громкие стенания Филиппа, Феодора еще на минуту вернулась к нему; она повелела ему сохранять твердость. В эти мгновения на лице у нее уже появилось выражение нездешней строгости.

Филипп не вернулся на лодке в Александрию. В X он прожил ровно год, ожидая Феодору. Наконец он все же отправился домой, на сей раз как потерпевший кораблекрушение Филипп, богатый купец, который намерен вернуть себе имущество и наказать тех, кто в его отсутствие причинили зло ему и его близким.

Когда молва о возвращении Филиппа достигла ушей Тита, он исчез, куда-то спрятался. Из своего убежища Тит пытался доказать, что Филипп самозванец. Суд установил личность Филиппа. Его мать и друзья засвидетельствовали, что он тот, за кого выдает себя. Теперь Филипп стремился поймать Тита и наказать его. Преступления Тита получили огласку. Земля горела под ногами прекрасного совратителя.

Филипп еще долго прожил в Александрии. Он повсюду искал Феодору. Искал и Тита. Тщетно.

Голубой лоскуток уже давно выпал на ковер из рук Элис. Он лежал около ее стула. Чем дольше говорила Элис, тем заметнее она понижала голос. Мысли завели ее далеко-далеко — в дебри нежности и печали. На нее напала тоска, тоска обволакивала ее.

Филипп пропал, Феодора исчезла.

День рождения лорда Креншоу.

Ожидалось много гостей. Дом украсили, в саду протянули гирлянды, повесили цветные фонарики.

Когда стало известно, когда оповестили о том, что у лорда Креншоу юбилей, все совершалось как бы само собой. Таков был ответ на письма и уведомления. Внешний мир намеревался вторгнуться в этот дом. За спиной лорда Креншоу, прославленного литератора, выросла толпа почитателей. Она окружила его, она его защищала. Дело в том, что персонажи Эллисона заняли свое место в сердцах многих людей. Образы эти как бы возглавляли паломников, именно они вели публику в дом лорда Креншоу. Люди кланялись, персонажи кланялись и жали руку своему создателю. Разве не закономерно было, что… кто-то действует? Разве не закономерно было, что кто-то принимает активное участие? Или же и на этот раз все самоустранятся?

Целый день к воротам подъезжали машины. Чужие люди заполнили весь дом до самого верхнего этажа: гости смеялись, болтали, окликали друг друга. Все принарядились, сам лорд Креншоу, жирный, веселый, жизнерадостный, щеголял в длинном черном сюртуке. Эдвард надел военную форму. Поначалу он не хотел облачаться в нее дома. Но Гордон Эллисон выразил это желание. Элис полдня промучилась, потом заставила себя попросить Эдварда, выдав предложение за свое. К ее удивлению, он не стал спорить. Наоборот, идея пришлась ему по вкусу; уже накануне он расхаживал в форме. («Твой меч, о Эдвард, Эдвард, от крови красен был. Твой меч от крови красен был».)

В торжественный день мать прикрепила к френчу Эдварда военные награды.

В таком виде он и спустился вниз — благодаря протезу он ходил теперь только с палочкой — и стал разгуливать по комнатам, переходя от одной группки гостей к другой. Кэтлин была гораздо красивей, чем сама предполагала: серьезная, спокойная, юная девушка — представительница того поколения молодежи, которое участвовало в войне. И все, кто видел брата с сестрой, чувствовали: да, мир спасен, война выиграна, закончена, уже позади. А молодые здравствуют. Мы те, кто пережили эту войну. И мы не забудем погибших.

Какие элегантные дамы! Их шкафы расстались с накопленным раньше добром; дамы надели нарядные туалеты. Обернули, подобно луковице, свое теплое гладкое тело во множество одежек — сперва белье, потом юбки и блузки, на них жакеты, на жакетах вечерние пальто; в волосах — драгоценности, на голове — шляпки. Сами того не ведая, они носили на себе в действительности гораздо больше одежек, чем луковица! Они жестикулировали. И по ним было видно, в каком обществе они вращались, в каком доме выросли, кто их родители, каково их прошлое… Словом, кто они на самом деле. В каких школах учились, баловали ли их близкие или бросали на произвол судьбы, по ним было видно, какие бои им пришлось выдержать за место под солнцем, добились ли они или не добились желанной цели. И еще: на них был груз тысячелетий, столетий, десятилетий. Пусть каждый человек в отдельности казался хрупким, все равно он нес на себе эту тяжесть. Она лежала на его плечах. Ему надо было с ней справляться. Где кончались одежки, маскарад, где начинался он сам?