Ведьму голышом посадили на козу и протащили по улицам города в тюрьму. В тюрьме тело ее съежилось. Рыцари поторопились устроить суд. Иначе бы она, наверное, умерла своей смертью, неслыханный возраст одолевал ее.

Ведьму подвергли испытанию огнем, она его не выдержала; после чего, поскольку она оскорбила суд, ее сожгли на медленном огне.

Во время этой процедуры произошло, как видно, нечто ужасное. Я повествую об этом, воздерживаясь от всяких комментариев. Белое рыхлое тело, привязанное цепями к железному колу, внезапно вспыхнуло, как солома, и изошло зеленоватым пламенем, пламя слегка потрескивало, словно лопались стручки. Из пламени устремилось вверх нечто похожее на дым, но потом это нечто завизжало, захохотало, завыло и начало кидаться на окруживших костер людей, которые бросались врассыпную. Ничего путного эти люди рассказать не могли, ибо они мчались сломя голову. Однако зеваки, облепившие крыши на солидном расстоянии от места казни, в один голос заявляли, что в языках пламени и клубах дыма виднелось множество существ. Огромная раздутая толстобедрая бабища с распущенными волосами бесновалась и прыгала в середине и не отпускала остальных, которые хотели удрать. Сатанинская свора пролетела наискось через базарную площадь и ринулась вдоль улицы к морю. Прохожие бросались ничком на землю.

Так закончилось великое приключение Жофи. И он был столь рад возвращению домой, что не подумал даже о трудностях, которые возникнут снова — кого объявить дамой сердца после того, как его постигла такая неудача с возлюбленными: и с той, что была близко, и с той, что была далеко.

Впрочем, Крошка Ле уже решила эту проблему, как ей подсказали сердце и умная головка. Вернувшись на родину, она препроводила рыцаря Жофи, а также своего брата Готфрида, показавшего себя храбрецом, ко двору Арагона и добилась у графа, глубоко почитавшего ее, чтобы он сделал Жофи своим придворным. Жофи не торопился вернуться в круг провансальских рыцарей.

А потом случилось так, что обладавший всей полнотой власти король посвятил в рыцарское звание саму Крошку Ле и храброго Готфрида, ее брата и спасителя Жофи.

И еще случилось так, что Жофи, сюзерен крепости Блэ, после кончины Валентины, своей матери, не пел уже больше хвалу никаким чужим дамам. Дамой Жофи стала королева его сердца… вот именно, Крошка Ле… И она была славной, красивой и умной дамой. Многие благородные рыцари бились на турнирах в ее честь, воспевали ее, служили ей, соблюдая соответствующие параграфы любовного кодекса.

Но самое удивительное, что я должен сообщить в заключение этой истории, так сказать, мораль сей повести: рыцарь Жофи Рюдель из Блэ жил себе и поживал на виду у всех со своей умной Крошкой Ле, жил не где-нибудь, а в Провансе, в своем родовом замке, но мир не хотел ничего этого знать. За Жофи следовала по пятам возникшая в Триполи легенда, и она оказалась сильнее, чем его реальное бытие. Легенда эта, пережившая рыцаря Жофи, пережившая Крошку Ле и бытующая до сих пор, гласит:

В стародавние времена в крепости Блэ жил рыцарь и трубадур по имени Жофруа Рюдель. Он воспевал благородную даму в далекой Антиохии. Прослышав о ее красе и добродетели, он чах от тоски по ней. Рыцарь слагал в ее честь стихи, пел ее, бился за нее на турнирах. Но в конце концов тоска по прекрасной даме охватила его с такой силой, что он взял крест и отправился в путь. В дороге, однако, рыцарь заболел; умирающим он прибыл в Триполи. Принцесса пришла к нему на постоялый двор и заключила его в свои объятия; рыцарь еще успел взглянуть на нее. Она запечатлела поцелуй на его губах и велела по-царски похоронить несчастного. Сама она удалилась в монастырь.

Таков был пространный, длившийся несколько недель рассказ лорда Креншоу; с неожиданной щедростью он внес свой вклад в развлечение и поучение сына Эдварда. Все глубже и глубже увязал лорд в своей истории; публика уже давно забыла, зачем он ее начал, а Креншоу никак не мог поставить точку. Но чем дольше Гордон Эллисон говорил, тем сильнее он увлекал своих слушателей, которые не понимали, что, собственно, приковало их внимание.

И вдруг он кончил. Сложил свои полномочия. Уступил место другим. Ему нечего было добавить. Он свое дело сделал.

Элис посетила сына в его комнате в ненастный ноябрьский день. Сделала вид, будто глядит в окно. Ветер и дождь срывали с деревьев последние листья.

«Вот что было со мной. У меня не оставалось никакой надежды, шли годы. Я вступила на ложный путь, знала это давно, не могла найти свое место, всюду меня подстерегали преграды и препоны; я и шагу не сумела бы сделать. Ничто мне не светило, ни в настоящем, ни в будущем, только в прошлом.

Смотри, как ветер швыряет листья! Неужели эта жизнь еще поправима? Неужели можно пробудить Элис Маккензи для новой жизни? О, боже, я потеряла себя».

Эдвард сказал, лежа на кровати:

— Как красиво! Сухая листва опадает. Деревья скоро будут голые.

— Чем же это хорошо, Эди?

— Рисунок сада словно разборчивый почерк. И его можно будет прочесть… Ведь правда здорово, что я приехал домой?

Какие слова сорвались с его губ! Она готова была зарыдать.

— Подумать только, отец рассказывает! Он раньше никогда не рассказывал.

— Ты же знаешь, Эдвард, он только пишет.

— Но сейчас он превозмог себя и заговорил. И еще как, мама! Понимаешь, что это значит?

— Он был великолепен. Все мы радовались. Ты ведь тоже?

— Из чего ты это заключила?

Элис:

— Стоило только поглядеть на тебя. Как ты его слушал! Ты боялся проронить хоть слово. Стало быть, мы все же нашли правильное решение.

— Да, это было правильно, наконец-то здесь заговорили.

Она насторожилась.

— Мама, я вовсе не предполагал, что по природе я слабак. Конечно, я не был среди первых, но мог постоять за себя и в фехтовании, и в плаванье, и в беге.

— Разумеется, сынок.

Он пристально взглянул на нее.

— А если так, то почему он меня унижает?

— Эдвард, я не понимаю, о чем ты говоришь.

Он:

— Да и всех остальных… Он уезжает и бросает мать одну.

Она глубоко вздохнула, отодвинула стул.

— Не понимаю. Ведь это вымысел.

Он пробормотал что-то, не спуская с нее глаз.

Она:

— Ты же знаешь, Эдвард, он рассказывал лишь для того, чтобы тебя развлечь.

Эдвард поглядел на нее настороженно.

Элис встала.

Он:

— Почему ты не откроешь мне правду, мама?

Она:

— Какую правду, Эди?

— Мама, что он нам рассказывал? Почему именно это?

— Он никогда меня не оставлял, Эдвард. Мы всегда были вместе. — Она обхватила голову руками. — Эди, неужели ты ребенок, который, придя в театр, принимает все увиденное за чистую монету?

— Ты могла бы мне помочь. С тех пор как это случилось с крейсером, внутри у меня все перевернулось, я вообще не знаю, существую ли я. Мне страшно. Я не нахожу себе места. Мама, я твой сын, ты дала мне жизнь. Но ведь я умер, врачи вырвали меня из когтей смерти, но только наполовину. Дай мне жизнь еще раз.

Элис громко всхлипнула.

— Ну конечно. Если бы я только знала как!

— Мама, не плачь, ты мне поможешь. Я верю.

Она крепко обняла его (мой союзник, мой помощник, я не оставлю тебя в беде) и метнулась из комнаты.

Вскинула руки, горящий факел.

Но он вернул ее, заставил остаться, она закрыла дверь.

Он спросил:

— А что ты мне расскажешь?

Она дрожала.

— Не знаю. Что я должна тебе рассказать?

Он не унимался:

— Расскажи, что ты знаешь.

— Ничего я не знаю. — Но глаза ее говорили обратное. И тут мать, нежная Элис, начала свой рассказ:

— Когда война пришла к концу и я ничего не знала о твоей судьбе, я поехала во Францию, чтобы найти тебя. Разгуливала по Парижу. Часто бродила по Монмартру. Встречала многих людей. Я хочу рассказать тебе об одной матери, которая ждала на Монмартре своего сына.