Эдвард:

— Она привыкла?

— Странное выражение, Эдвард. Просто она все узнала. И приняла.

— А что было дальше?

— Прозерпина поняла: нельзя плыть против течения. Ты знаешь, что происходит с глыбой соли, которую бросают в воду? Она растворяется. Соль остается, но в другом виде. Соли не следовало попадать в воду, раз она хотела остаться в своей первоначальной субстанции.

Прозерпина уподобилась окружающему. Ад наложил на нее свой отпечаток. Земные подруги и мать замечали это, когда она поднималась к ним. В первый раз очнувшись под землей, Прозерпина взяла в руки гранат, плод, за который схватилась и который стал символом ее несчастья; теперь, сидя на троне, она не выпускала гранат из рук, он стал знаком ее королевского достоинства. Плутон не препятствовал этому. Наоборот, радовался. Он считал, что Прозерпина подчинилась ему, примирилась со своей судьбой. Однако юная богиня держала в руках гранат не только потому, что он был виновником ее несчастья, но еще и потому, что хотела всегда помнить, в чем согрешила сама, согрешила вольно или невольно, ведь и сама она была виновата: зачем схватилась за плод, зачем сорвала его, нельзя же перекладывать всю вину на одного Зевса и на его издевательское решение. Так изменились мысли Прозерпины.

Сидя на троне рядом с отливающим зеленью, тускло мерцающим супругом, Прозерпина держала факел, освещавший все окрест. Глаза ее, опять узревшие надземный мир, не могли приноровиться к темному аду. И вот, чтобы Прозерпина знала, где она находится, чтобы не грезила наяву, чтобы помнила, кто ее супруг и каким царством он правит, Плутон, увидев жену с плодом граната, сунул ей в руку еще и факел. Он сделал это из гордости. Ибо гордился своими владениями и той жестокой справедливостью, с какой здесь вершили суд и расправу. Он полагал, что владычествует в образцовом царстве, в образцовом мире, коренным образом отличающемся от прогнившего шутовского мира своего брата Зевса. Однажды он рассмеялся в первый и в последний раз. Это произошло в тот день, когда Прозерпина с факелом в руке спросила его, существует ли в аду любовь. Плутон ничего не ответил. Он смеялся с гордостью, с удовольствием.

Наступило молчание.

Эдвард:

— А дети у них были?

Элис:

— Да.

Эдвард:

— Что еще можно сказать о картине, которая висит у вас наверху, о Плутоне и Прозерпине?

Элис:

— Постепенно, несмотря на факел, Прозерпина перестала различать окружающее. Гранат по-прежнему лежал у нее в руке, Прозерпина по-прежнему помнила, что означает плод граната для нее, но это уже не вызывало в ней волнения.

Что она делала? Глядела на застывшего, отливавшего зеленью Плутона, который радовался своему царству и охранял его. Многое теперь уже казалось ей непостижимым: как можно порхать по полям у подножия Этны при свете солнца, если в отдалении воет и рычит адский пес Цербер, по-звериному хохочет Харон, визжат души, холодное дыхание которых доносится и на землю? Ведь внизу постоянно совершается одно и то же страшное действо: фурии набрасываются на очередных жертв, на обреченных. Злобно шипят змеи у них в волосах. О, какая ненависть, холод, жестокость! Одно и то же спрашивают судии — хотят знать всю подноготную. Эти допросы могли бы растопить даже лед.

Теперь уже Прозерпина не смотрела на Фемиду, чтобы узнать, в какую сторону клонятся чаши весов. Ей были ненавистны эти весы. Да, в аду все взвешивали, считали, что обладают этим правом. Взвешивали вину и невиновность. Хотя тягчайшей виной являлось само существование Плутона и его ада, все здесь — вина, решительно все… Ах, эти крики душ у огненной реки! Я ничего не могу изменить. Когда крики умолкают, невольно настораживаешься.

Прозерпина сидела на троне, вытянувшись, бледная. Теперь ее уже звали не Прозерпина. Она стала Гекатой, царицей ада. Это имя ей дал Плутон, и она его приняла. Он прав. Она уже больше не Прозерпина.

Кто же она? Известно ли ей это? Известно ли?

Она его отвергла, но потом он ее скрутил. И окрутил. Яснее не скажешь.

Она осталась с ним. Она притерпелась… Но ничего не забыла. Сохраняла что-то внутри себя. Однако он глубоко проник в ее существо. Она поменяла даже собственное имя.

У Эдварда начали дрожать руки. Он опустил их, прижал к коленям. Зубы у него стучали.

Какая судьба! А я лежу больной, меня трясет.

Дрожь усилилась. Он поднялся, стал ходить взад и вперед по комнате, чтобы унять дрожь.

И у Прозерпины были дети от Плутона. «А дети у них были?» — «Да». С трудом он вырвал у матери это «да».

Дети — это мы. Что может вырасти из такого корня? Но она меньше всего думала о нас. Разве родители думают о детях, когда зачинают их?

С ним было вовсе не обязательно иметь детей. Но она хотела приспособиться. Стала Гекатой. Мрачная страсть! Вот как это произошло. И вот как я появился на свет. Нечто от этой истории заложено во мне.

Эдвард почувствовал позывы к рвоте. Потом это прошло. Все равно ему пришлось лечь в постель, его шатало из стороны в сторону.

На этот раз он опять потерял сознание и лежал как мертвый, а потом его лицо скривила гримаса ужаса боли. От предсмертной тоски, бешенства, ярости и отчаяния он скрежетал зубами. Сжимал кулаки, подносил их к лицу, словно заслонялся от ударов.

Очнувшись, он лежал в изнеможении. В костях у него засело «это самое», он знал, что на него опять накатило. Знал, как ведет себя во время припадков, ему это сообщил доктор. Но он не осмеливался представить себе во всех подробностях ту картину, которая возникала у него в памяти, ибо картина вызывала ужас.

С мрачным удовлетворением Эдвард установил, что «это самое» накатило на него в результате… рассказа о Плутоне и Прозерпине.

Лучшее доказательство того, что я на правильном пути. Он, так сказать, поставил все точки над «i». Тело его бессознательно отозвалось на историю Плутона и Прозерпины.

Вся эта ситуация в целом не лишена мрачного юмора, гротескности. Он, Эдвард, перестал ощущать себя плодом их союза…. Вдобавок я дал им толчок. Теперь я для них нуль. Они чувствуют себя виноватыми, но потеряли ко мне интерес. Пустились во все тяжкие. Любопытно, как далеко это их заведет.

Не могу прийти в себя от удивления: зачем было рожать от него детей, если все происходило так, как она описывает? Оба они во власти своих эмоций и готовы все извратить. Но как бы то ни было, одно ясно: «она приспособилась», взяла имя Геката; стало быть, я сын от брака Плутона и Гекаты. Зачем же наседать на меня и требовать, чтобы я выступил против него?

Неясно лишь, почему он питает ко мне такую антипатию, такую ненависть. А это — факт. Он ненавидит меня с самого детства. Помню, я всегда боялся отца. Почему — сам не знаю.

Что он затаил против меня? Что я ему сделал? Ведь в какой-то степени я олицетворение победы Плутона над Прозерпиной, а раз так, он должен был лелеять и холить меня. А он меня не любил. Явно. Это совершенно непонятно. Здесь мать что-то скрывает.

А может, отец ненавидит меня за то, что она перетянула сына на свою сторону? В чем дело? Почему я навлек на себя отцовский гнев? Причины должны быть веские. Мои поступки здесь, очевидно, ни при чем, ведь тогда я был мальчиком, маленьким мальчиком.

А если я не виноват, то, значит, все дело в моем существовании, как таковом. Но при чем здесь мое существование? Разве я внебрачное дитя? Мне известна дата их свадьбы. Я появился полтора года спустя.

Почему я с самого начала вызываю у него такую ярость? По сей день, я это чувствую. Два десятка лет это копилось, а теперь, когда я заболел, его ненависть буквально сжирает меня. Что скрывается за ней? Почему я вызываю у него бешенство? Даже сейчас он не может быть со мной приветливым и сердечным, как с Кэтлин. Он старается, но у него ничего не выходит.

Доктор тоже не в силах помочь. И мама не в силах. Бедная моя головушка! Я сам должен во всем разобраться. Приходится быть и больным и врачом одновременно.