Когда Элис думала об этом, пристально глядя на свое коварно ухмыляющееся отражение, в голове у нее возникла фраза: «Те, кто грешат и совершают неправое дело, умерщвляют собственную душу».

Она отложила пуховку. Это я прочла. Но ведь я никого не умерщвляла. Меня обвиняют в том, что я потеряла собственную душу.

Все в ней опять просветлело. Сальто-мортале.

Да, я потеряла душу. Какая чудесная фраза! Я ее потеряла. Теперь у меня нет души. Я умертвила ее грехом. Потому что бросила Гордона, своего мужа; фактически я не состояла с ним в браке; нутро мое год за годом обманывало, предавало Гордона, да и сына своего я оттолкнула… Неужели у меня есть душа? Негодный придаток — моя душа отмерла, выгорела дотла. Грех отторгнул ее.

Теперь у меня нет души.

Элис бросила взгляд в зеркало: белая шея, кружевная рубашка, полуоткрытая грудь, тонкие голые руки, удивленный просветленный взгляд и улыбка. Улыбка из коварной стала нежной, на нее глядел маленький зверек.

Мой товарищ, мой дружище, мой чудной спутник, о мой милый, маленький братишка, ты ведь не рассердился зато, что я, как все люди, думала о тебе по-дурацки, с пренебрежением. Не хочу тебя больше ругать. Хочу делать тебе только приятное, почитать и любить.

Неужели я буду тебя стесняться? Я мечтаю схорониться в тебе. Ты мое новое, мое истинное «я».

Полуодетая, стоя у трельяжа, она вдруг почувствовала себя околдованной. Какое-то странное ощущение, в котором уже не было ничего земного, снова пронзило ее, а потом заставило воспарить.

Ах, гляди-ка! В меня вселяется сатана, вельзевул, дьявол, нечистый. Добро пожаловать. Подчинюсь ли я тебе? Да, я охотно пойду к тебе в кабалу; я твоя — от макушки до пят.

Распоряжайся мной. Я твоя вещь, твой верный пес.

Вот что я с собой делаю.

Вот что мне предназначено.

Вот что падет на твою голову, Элис: ножи и топоры, щиты и обломки скал, но это и есть блаженство. Я дарю тебе его. Дарю тебе его в этот день помолвки.

Словно по волшебству, глаза у Элис открылись, и она поняла — такова ее судьба.

Она села на постели, закрыла лицо руками, дожидаясь, пока буря уляжется.

Решение пульсировало у нее в крови.

«Коль граф желает танцевать, словечко надобно сказать; а я уж подыграю».

Что она будет делать дальше? Закончит свой туалет?

До этого дело не дошло. Элис послушно легла в еще теплую постель и взяла баночку с кремом, которая стояла на столике рядом с кроватью; она стала медленно втирать крем в кожу, словно негр или индеец, накладывающий на лицо маску, перед тем как приблизиться к дьяволу, словно дикарь, защищающий себя от опасности амулетом или раскрашивающий свое тело, чтобы поступить к кому-нибудь в услужение. Точно так же, впрочем, бальзамируют покойников.

Но вот Элис опустила руки, отодвинула баночку с кремом, закрыла глаза. И в ту же секунду погрузилась в глубокий сон.

В Париже она пришла в институт красоты — на современную адскую кухню. И предоставила себя в распоряжение специалистов. Кроме низшего женского персонала, в институте практиковали врачи. Элис легла в эту клинику, в которой занимались не только косметикой. Там царил культ тела; и именно это Элис устраивало.

Для нее открылся новый мир, на небосклоне засияло новое солнце, радостно-дружелюбное, светлое, совсем не похожее на тусклую луну, светившую ей еще только вчера. Ах, в каком неверном свете она видела раньше мир. Тело, живая плоть были в забвении, корнями человеческой жизни пренебрегали и притом удивлялись нежизнеспособности окружающего, тому, что листья желтели, цветы не расцветали. Люди горевали, а под конец отчаивались и хотели вовсе не рождаться на белый свет. Но боже, что это были за безумные садовники. Кого они винили? Разве вам не ясно, что вы просто не умеете обращаться с живой природой?

Элис ухаживала за своим телом, холила его, наводила красоту. Она делала все возможное, выискивала разные способы, чтобы забыть прошедшие годы, которые принесли ей такую усталость. Отныне Элис запрещала себе думать о вещах, которые мучили ее. Она прятала старые мысли в себе куда тщательней, нежели прячут разломанный ненужный хлам на чердаке и тряпки в ящике.

Молодая, чрезвычайно любезная, элегантная дама, которая стояла во главе института красоты и говорила так умно и обдуманно, не уставала внушать Элис:

— Моя дорогая милостивая государыня, если вы станете предаваться скорби, мы не продвинемся вперед. Скорбь обезображивает. Она будет мешать тем процедурам, которым мы вас здесь подвергнем. Наш институт, как правильно заметила одна клиентка, увы, раньше времени выписавшаяся от нас, это не просто большое предприятие и не набор косметических средств — а мировоззрение. При соответствующем мировоззрении курс лечения удается, без него — не удается.

— Надеюсь, я на пути к правильному мировоззрению. Обещаю вам — вернее, себе — сделать все, чтобы подавить вредные мысли и чувства. Но скажите мне, пожалуйста, мадам Сюзанна, верховная жрица той веры, профессор всех наук, скажите мне, зеленому новичку, о чем, собственно, надо думать и что надо делать, дабы постичь ту истину, которой вы владеете? Смеетесь? Вы смеетесь, словно я неразумное дитя. Да, я и есть дитя во многих отношениях, обращайтесь со мной соответственно.

— Милостивая государыня… ваши слова звучат очень комично: «истина», «профессор», «верховная жрица». Институт красоты отнюдь не храм. Мы хотим приносить пользу и улучшать душевное состояние людей. У нас вы найдете небольшую библиотеку — эти книги мы рекомендуем для чтения. Потом я буду приглашать вас на наши лекции и вечера.

— Это тоже практикуется?

— Вы и впрямь ребенок. Откуда вы к нам явились? Как жили раньше? Почему радуетесь само собой разумеющимся вещам?

— Просто мне все это приятно, мадам Сюзанна, я уж думала, что я — человек пропащий (она не сказала: отверженный).

— Вы одиноки?

— И это тоже.

— Такая красивая, такая неотразимая! Вы плохо с собой обращались, госпожа Маккензи.

Элис прошептала:

— Знаю, но ведь еще не поздно. — Она поднялась и пошла в соседнюю комнату рука об руку с очаровательной Сюзанной.

— Вы должны избегать всего сурового, мрачного. «Истина», «верховная жрица» — какое это имеет к нам отношение, госпожа Маккензи? Мы люди покладистые и веселые, так как знаем: без радости и без любви никто не способен жить приятно, а особенно женщины. Надо относиться ко всему легко — этому можно научиться.

Элис сидела с мадам Сюзанной в маленькой гостиной, они лакомились воздушным печеньем и пили крепкий ароматный чай; постучав чайной ложечкой по мизинцу Элис, мадам Сюзанна вдруг сказала:

— Какой очаровательный мизинчик, изогнут наподобие вопросительного знака. Уверяю вас, если пальчик так красиво изгибается, ответы на вопросы уже найдены. Почему пальчик тем не менее спрашивает? В вашей головке еще живы воспоминания? Эти воспоминания принадлежат другому человеку. Уже не вам, дорогая Элис.

Сколько всякой всячины знала маленькая Сюзанна. Ее вполне справедливо назначили главой института.

Элис бросила взгляд на газету, лежавшую рядом на столике, Сюзанна отодвинула ее.

— Кто-то забыл здесь газету. Я установлю, кто именно. Наверняка кто-то из пациентов. Я ведь не разрешаю таскать в наш институт периодические издания. Ассистентка обязана была тут же убрать газету.

— Почему вы так непримиримы к печати?

— Нельзя читать ничего того, что вызывает беспокойство.

— Стало быть, мадам Сюзанна, не надо узнавать, что происходит за этими стенами, что происходит в мире?

— Да, ибо для человека, который этим серьезно интересуется, не останется ничего другого, кроме как «закрыться в комнатке своей и горько слезы лить».

— Ну, а если то, что пишут газеты, правда?

Мадам Сюзанна взглянула на Элис с упреком.

— Правда или неправда… Это зависит от вас.

Элис засмеялась:

— Вы просто чудо.