Время отъезда. В последний раз она обошла комнату. Здесь долго, долго жила Элис Эллисон. Здесь лежала и мечтала Элис Эллисон. Здесь много лет ждала чего-то Элис Эллисон.

Ее больше нет. Она упорхнула, не сказав до свидания.

Элис смотрела на шкатулку, где лежало изображение святой. Устремила неподвижный взгляд на святую. Издали. В ее душе ничто не шевельнулось. «Феодора меня покинула. Покинула и предала. Силы небесные от меня отвернулись.

Я вас всех ненавижу. Всех».

Она взяла свой короткий зонтик от солнца и сумочку.

Уже стоя в дверях, она повернулась и оглядела комнату — чудовище раскрыло пасть и показало свои клыки убийцы. Только после того, как все прояснилось и прошла потребность жаловаться, Элис открыла дверь.

Невольно посмотрела на свои ноги в коричневых полуботинках. Перешагивая через порог, она замешкалась и вдруг пошатнулась. Нет, чувства здесь ни при чем.

Элис упала, зацепившись за складку ковра. Полминуты она пролежала неподвижно. Потом поднялась, отряхнулась, подобрала зонтик и сумочку. «Мне дали подножку. Но пусть не пытаются догнать меня».

Джеймс поджидал Элис внизу у лестницы.

— Пошли, — сказала она, беря его под руку.

Он взглянул на нее.

— Ты упала? Я слышал шум.

— Споткнулась. Ковер был плохо натянут.

— В ваше отсутствие дом придет в еще большее запустение.

— Да ну? — сказала она и посмотрела на него невидящими глазами. Очевидно, она не поняла его слов.

Они ждали на перроне поезда. Черты ее лица застыли, она произносила какие-то ничего не значащие фразы. Джеймс стоял рядом, он был подавлен. Она попрощалась с ним спокойно, дружелюбно. Вошла в вагон.

Поезд вышел из-под крытого перрона. Рельсы блестели, черный громыхающий состав побежал по ним. А позади него две светлые металлические линии сблизились и слились в одну точку.

Джеймс остался в пустом доме, он бродил по коридорам, поднимался по лестницам.

Пошел на чердак. Здесь обитала «истина». Она основательно опустошила этот дом. Они хотели что-то установить.

И вот установили. Истина найдена.

В полном одиночестве Джеймс сидел в саду под деревом.

«Надо созерцать дерево, отвлечься от собственного „я“… Но они этого не умеют.

И я тоже.

Да, и я тоже не умею.

Мне это разонравилось».

Он поднял взгляд на безмолвный дом, на закрытые ставни. Сердце у него сжалось.

Откуда ждать помощи?

Гордон Эллисон грузно опустился в широкое кресло в доме старого Кена Фарли, своего первого издателя и друга; голову он склонил налево, насколько это позволяла ему жировая складка, свисавшая с короткой шеи. Широко расставив ноги, он разговаривал с маленьким юрким желтолицым и морщинистым Кеном, который, засунув руки в карманы брюк, бегал по комнате и время от времени смеялся, как будто каркал.

Гордон угощал издателя эпизодами из своего прошлого и прошлого Элис. Теперь он на это решился. Но предварительно Кену Фарли и его умной симпатичной жене пришлось проделать нелегкую работу. В первые страшные недели после своего появления Гордон вообще не хотел разговаривать. Он казался невменяемым, часами просиживал неподвижно, вперив взгляд в пустоту, часто стонал, потом начинал торопиться куда-то, от всего отказывался, называл себя зачумленным. К нему приставили больничную сиделку, боялись, как бы он не покончил с собой.

Однажды вечером Эллисон прибыл в дом Кена Фарли в неописуемом виде — ни дать ни взять бродяга, без вещей; слуга не хотел его впускать. В довершение всего бродяга оказался пьян. Фарли был частым свидетелем безумных выходок Гордона, но это происходило уже давно, много лет назад.

На следующий день после приезда Гордон попросил хозяев держать в тайне его пребывание у них, в строжайшей тайне. И после этого пришел в то печальное состояние, о котором говорилось выше.

По наведенным справкам, на вилле Гордона, кроме садовника, остался один лишь профессор Джеймс Маккензи, брат госпожи Элис. Вся семья разлетелась в разные стороны; по слухам, это произошло из-за тех ссор, которые возникли в связи с приездом сына Эллисонов Эдварда.

И вот теперь Гордон нарушил молчание. У жирной тяжелой туши настроение переменилось к лучшему. Умный, живо интересующийся всем Кен выудил у Гордона некоторую информацию. Гордон начал говорить, угрожать и жаловаться, а кончилось дело хвастовством. Словом, кризис миновал. Гордон вошел в свою привычную роль рассказчика — он повествовал на сей раз о самом себе. Как жаль, что под рукой у издателя не оказалось стенографистки; история Гордона была увлекательна, хотя и не вполне правдоподобна. Гордон явно сочинял в своей обычной манере.

Сперва он описал Элис Маккензи:

Она была (в прошедшие годы, согласно его версии) совершенно фантастическим существом, полной противоположностью всем нормальным людям, живущим естественной жизнью. Ее поведение в различные периоды никак нельзя было привести к общему знаменателю. Элис представляла собой нечто вроде освещенного облака, которое то парило, то рассеивалось, то принимало какую-то новую форму. Человек, который гнался за неожиданностями, пришел бы от нее в восторг.

— Меня она поражала, а ведь я хорошо изучил человеческую природу, но здесь и я пасовал. Ты ведь помнишь: в Библии упоминаются сыны Божьи, сошедшие на землю (извини, если я неточно цитирую), сыны Божьи, взявшие себе в жены дочерей человеческих — от них произошли исполины. Из той породы была и Элис. Вот именно. Эту породу я узнаю с первого взгляда. Уже в юности я встречал странных людей, чудаков, монстров, с которыми общество не могло справиться. Ты знаешь, в начале своей карьеры я был студентом, занимался криминалистикой, писал судебные очерки… даже для газет; ты уже не помнишь, конечно, судебные казусы, описанные мною в прошлом. Но то, что мне довелось повидать тогда, было сущим пустяком по сравнению с тем, что я обнаружил в Элис Маккензи, в этой дочери солидных буржуа. И при всем том Элис казалась на редкость добропорядочной, строгой, изысканной, изящной, скромной. Я скоро заметил, что она боялась самое себя. Она стеснялась собственного характера, своего происхождения, своей принадлежности к роду сверхлюдей, поэтому с преувеличенным рвением открещивалась от всего ненормального. Элис пугало, что окружающие раскроют ее тайну. Но мне она себя выдала. — Гордон рассмеялся. — Ах, какой ужас я в нее вселял… но и порвать она со мной не могла… Какое прекрасное увлекательное время! Как я благодарен ей и тем исполинам, тем высшим существам, которые видят в своих мечтах людей. Ибо и я был, в сущности, создан из того же самого материала. Но мне не хватало законченности Элис. Можешь себе представить, что такое создание заставляли иногда декламировать стихи Мильтона. Она умела и это, Элис была феноменально одаренной девушкой. Но что за чепуха! Зачем ей было читать чужие стихи, при ее-то талантах. Стоило ей открыть рот, спросить, сколько времени, предложить сигарету — и она могла заткнуть за пояс самого Мильтона. — Гордон с удовольствием зачмокал губами. — Встретиться с таким существом — удача. Как я дрожал перед ней в начале знакомства! Этого я никогда не забуду. А здорово я придумал, взять ее себе в жены! Ни одна моя смелая поэтическая выдумка — ни раньше, ни позже — не могла сравниться с этой. Это был…

Он не находил слов. Кен попытался ободрить его:

— Что это было?

Гордон продолжал (по его лицу пробежала тень):

— Это был вызов. Неслыханный вызов. Особенно учитывая то, что я был совсем молод. По-видимому, я рано раскусил себя.

Издатель не отходил от погруженного в воспоминания гостя, он подлил ему в рюмку ликера. Его обрадовало, что Гордон увлечен своими воспоминаниями; все устроилось как нельзя лучше.

— Элис была небесным созданием, но очень трудным. — Гордон захохотал. — Она ни с кем не могла поладить надолго. При ее куртуазном дворе все шло по особым законам. И эти законы диктовала она сама. Ха-ха! И что она только ни делала со своими поклонниками! По крайней мере для десятка мужчин, которые и сейчас занимают высокое положение, воспоминание о ней является самым значительным в жизни, единственным в своем роде. Но я не стал трубадуром, наподобие всех остальных. Стоило мне появиться, как игра прекратилась. Конец маскараду, сближениям и отталкиваниям, обожанию, фантазиям. Когда я появился, началась новая глава, и Элис это сразу почуяла. Ее это устраивало и одновременно не устраивало. В ней происходила борьба, борьба шла постоянно. Тут нет ничего удивительного. Почему ты качаешь головой?