Откуда-то сбоку к ней приближались шаги, это был ее брат Джеймс.

— Почему ты надела пальто, Элис? Тебе холодно? О, боже, шея у тебя в крови.

— Где? Я, наверное, поцарапалась.

Джеймс:

— Гордон ушел из дому.

— Ах, так.

— С чемоданом. Он уехал на машине.

— Ах, так.

Джеймс:

— Как себя чувствует Эдвард? Я вызову врача.

— Как хочешь. Спокойной ночи, Джеймс.

Был еще день. Несколько минут Элис слонялась по комнате — подняла и переложила щетку, открыла пудреницу и густо напудрилась, налила в раковину воды, вымыла и вытерла руки, поглядела в окно и вдруг поняла, что ей этого не вынести — необходимо принять снотворное. Она проглотила лекарство и разделась: ей казалось, что это не она, а какой-то посторонний человек — его чужое тело она и уложила в кровать.

Подождала немного, пока тело заснет и возьмет ее с собой.

Несколько дней в доме скрывалось бегство Гордона. Возможно, он всего лишь уехал в Лондон, чтобы собрать материал для своей новой книги.

Но время шло, издательства посылали запросы, надо было подписывать чеки — утаивать правду стало невозможным: Гордон уехал… уехал, не оставив адреса.

В мгновение ока в литературных кругах распространились слухи. В дом пришли люди из полиции, дабы узнать, в чем дело. Госпожа Элис отмела все подозрения, заметив, что Гордон Эллисон время от времени исчезал бесследно, ибо ему требовался абсолютный покой. В былые времена, лет десять или двадцать назад, этого никто не замечал; публика не занималась тогда столь пристально личной жизнью Эллисона.

Это объяснение как нельзя лучше соответствовало тому, что говорили шепотом решительно все. Гордон Эллисон страдал от присутствия сына, инвалида войны. Он уступил настояниям жены, и потому сына взяли в дом… Однако это оказалось выше его сил.

После сцены на чердаке дом Эллисонов стал не таким, каким был прежде. Элис заперла дверь в кабинет Гордона, портьеры опустили, окна закрыли. Комнату Гордона Элис больше не отпирала: ее не убирали, не проветривали.

Скоро пришлось закрыть и вторую комнату — комнату Кэтлин.

Когда спустя несколько дней после той истории Кэтлин появилась в саду — она уезжала в гости к приятельнице, — на нее немо воззрились запертые, зашторенные окна отцовского кабинета. В доме ходили на цыпочках, прислуга шепотом говорила, что отец уехал. Куда? Этого никто не знал. Все были подавлены, напуганы. Не успела огорченная и раздраженная Кэтлин бросить свой чемодан на кушетку, как она спросила себя: не лучше ли и ей тотчас уехать отсюда? Однако гнев погнал ее наверх, к Элис.

В поведении матери был заметен наигрыш. Это напоминало ее состояние в начале болезни Эдварда. Элис говорила спокойно и отвечала на вопросы Кэтлин то же самое, что отвечала друзьям: отец хотел поменять обстановку, он решил поработать в полном одиночестве.

— Но почему? Что ему мешало?

— Не знаю, Кэтлин.

— Что он написал?

— Всего несколько строк.

— Дай мне его адрес, пожалуйста.

— У меня его нет.

— Нет адреса?

— У меня его нет, Кэтлин.

— Что здесь стряслось? Что вы с ним сделали?

— Кэтлин!

— Вы мне ничего не рассказываете, я уже давно видела, что вы сживаете его со свету. Вы нападали на отца, особенно Эдвард. А ты его поддерживала. Что он вам, собственно, сделал? Он наш отец.

— О, боже, Кэтлин, мы его не прогоняли. Он напишет.

— Он никогда не вернется. Я это давно предвидела. И все это началось, когда Эдвард заболел. Скажи мне по крайней мере, что вы против него имеете? Ты и Эдвард? Я его дочь. Как-никак я тоже член семьи.

— Мы ничего против него не имеем.

— Ты лжешь, мать. Я протестую. Ты обращаешься со мной, как с маленьким ребенком.

Элис лежала в шезлонге. Она сказала:

— Зайди ко мне через час.

Через час Элис услышала, как Кэтлин открывает верь. Она повернулась к дочери и сказала, что в доме ничего не произошло; никто не устраивал облав на отца.

Однако Кэтлин настаивала на своем, она наседала на мать, и тут Элис жалобно заплакала. Кэтлин топнула ногой и потребовала вразумительного ответа. Но мать опять повернулась к стене, продолжая всхлипывать, Кэтлин в ярости ушла, хлопнув дверью.

Мать возбуждала в ней ненависть. Она поклялась себе приложить все силы, чтобы найти отца и отомстить за него Эдварду и матери.

Несколько дней она еще прожила дома. После этого пришлось закрыть комнату Кэтлин.

Элис чувствовала себя разбитой, она лежала в спальной. И только иногда, крадучись, проходила в халате по дому, наводившему на всех жуть, — ей надо было показаться прислуге. Заглядывала она и к Эдварду, за которым ухаживали Джеймс Маккензи и доктор Кинг. Оба они следили за тем, чтобы Элис больше времени проводила у себя и чтобы она успокоилась. Ее ни о чем не спрашивали: казалось, она впала в летаргию.

Доктор Кинг наблюдал за ней. Как-то раз ее посетил брат; Джеймс сказал, что хочет сделать ей приятное сообщение, — оно касается перелома в состоянии Эдварда.

И тут Элис очнулась, села на своем диване и выслушала Джеймса.

— Элис, твой сын теперь порадовал бы тебя. Впечатление такое, словно он сменил кожу; бабочка сбросила с себя оболочку куколки. Я не преувеличиваю. Он стал спокойным, серьезным, раскованным. На всех смотрит внимательным взглядом, не пристает. Раньше он казался мне мальчишкой. Сейчас производит впечатление зрелого человека.

Джеймс Маккензи не стал рассказывать о предшествующих днях, о том, что было после неизвестного ему столкновения на чердаке; в первый вечер Эдвард, пробудившись после тяжкого сна, кричал не переставая, своим визгом он поднял весь дом на ноги. (Только Элис ничего не услышала, ведь она приняла снотворное.) Эдвард вел себя как на палубе парохода, доставившего его на родину; с одной лишь разницей: на сей раз он мог подниматься с постели и прятаться то в одной комнате, то в другой, скрываясь от преследователей и врагов, которых никто, кроме него, не видел.

Доктор Кинг — за ним сразу послали — оставил на ночь молодого врача. На заре припадок у Эдварда повторился, но в более легкой форме.

А потом он обессилел. Напряжение спало. Он много плакал, всхлипывал без причины. Его без конца тянуло плакать. Казалось, будто слезы вымывают последние осколки войны, которые засели в нем. Выплакавшись, он становился более уравновешенным, открытым.

Элис спросила брата:

— Что он говорил? О чем он говорит?

— Мы беседуем о самых обыденных вещах. Я приношу ему газеты. Как-то мы рассуждали о голоде в Европе, о трудностях преодоления политических кризисов. Эдвард склоняется сейчас к той точке зрения, которую я приветствую. Он считает, что, в сущности, война имела положительные последствия и это необходимо признать — нельзя сбрасывать со счета уже одно то, что среди переживших войну существует масса людей, для которых несчастья послужили хорошей школой; эти люди обязаны войне многим, куда большим, нежели книгам или любому личному переживанию.

— А чему война научила его самого?

Джеймс:

— Это я понял лишь приблизительно. Он говорит теперь очень медленно, взвешивая каждое слово. Видимо, он еще сам не все додумал до конца. Но разве не удивительно, Элис, что молодой человек, почти юноша, который столько перестрадал, испытывает нечто вроде благодарности к судьбе, поведшей его этим путем?

Джеймс старался ободрить Элис. Но это ему не совсем удалось.

Он видел: с ней что-то творится, недаром она либо лежала, либо слонялась по дому, молчаливая, неряшливо одетая, замкнутая. О, боже, какую ношу он на себя взвалил, согласившись приехать к Эллисонам и поселиться здесь, — он считал, что это будет всего лишь короткий визит, а теперь он не может отсюда вырваться. Его жизнь, протекавшая до сих пор так приятно, так разумно, вдруг изменилась. Да, Джеймс Маккензи, эпикуреец, страдал и не обращался в бегство. Он просил сестру успокоиться и не ворошить то, что тихо и мертво жило в ней — жило подспудно. А вместо этого она как слепая крушила все вокруг себя. Теперь ее покарала судьба — Гордон сбежал, Кэтлин ушла, хлопнув дверью.