Я хочу молиться, чтобы победить всех недругов, оторвать их руки от моей двери, но на устах у меня лишь пустые слова, молитву я произнести не могу.

Молитва осталась за дверью. Она мне не далась. Она не приняла моего приглашения. Мое приглашение не привлекло молитву; ну а палачи и заплечных дел мастера, большие и маленькие, уже ждут своего часа, они заранее хихикают, входят, располагаются. Они знают, что я принадлежу им.

О, что еще будет.

О, что еще будет.

Почему я должна гореть ярким пламенем?

…Сидела Элис, дочь Альберта Маккензи и Эвелин Маккензи…

…Сидела невеста призрачного, брошенного Глена, давным-давно пропавшего без вести, погибшего Глена: Глена, лежавшего на дне соленого Северного моря, разложившегося, растащенного рыбами, Глена, который совсем легко, подобно сновидению, коснулся ее жизни (может быть, она искала беспокойный, ищущий счастья дух Глена, ищущий счастья, так же как она сама искала счастье)…

…Сидела мать Эдварда, которого она призвала, чтобы добиться своих прав. Но что это были за права и против кого она их обратила? Против мечты, вначале лелеемой, а потом изуродованной…

…Сидела мать Кэтлин, девушки, которая с горечью в душе убежала из родительского дома, чтобы когда-нибудь передать своим детям холодный вопрошающий взгляд.

…Сидела жена, сбежавшая жена Гордона, блуждавшего по свету, стонавшего, израненного вепря Гордона Эллисона; сидела перед деревянным непокрытым исцарапанным столом; сидела, мерзла, положила голову на столешницу.

Твердое гладкое дерево, которое было когда-то плотью березы в далеком лесу, излучало спокойствие, проникавшее ей в душу. Дерево казалось Элис более гладким, нежели полотно подушки. Элис погладила ладонью дерево.

Я так покинута и одинока, что кладу голову на доски столешницы. Они мне заменяют дружеское плечо. Хорошо, если бы за моей спиной появился палач, занес бы свой топор и отрубил мне голову со всеми моими мыслями, хорошо, если бы мои мысли хлынули вместе с кровью и просочились потом в землю; да, там они не могли бы наделать бед: я хочу, чтобы грудь моя стала холодной, пустой и впалой, подобно тем домам, в которые попала бомба и от которых остался один остов.

Как я жажду мира. Душевного спокойствия. Трудно представить себе, что существует такое понятие, как мир.

Познала ли я мир? Только первое время с детьми. Но и он не был подлинным миром, ибо тогда, в дни мира, я плакала из-за того, что мои дети не были детьми другого. Детьми человека, которого я любила и который целовал бы их и нянчил.

Мир… почему он не мог на меня снизойти? Почему он мне заказан?

О, я мечтаю о блаженстве. Я человек, дурной человек, но и в моей душе живет ангел, который хочет резвиться и летать.

Покажись, мой ангел. Пролети передо мной. О, мое ужасное сердце, окаменевшее, сжавшееся сердце, расслабься!

Сжалься надо мной, мое ужасное, окаменевшее сердце, мой строгий страшный судия! Освободи меня от пут.

Выскочи из моей груди, о сердце!

Господи боже мой, великий жалельщик, я жалка, ничего хорошего я не заслужила. Я не осмеливаюсь обратиться к тебе, ведь я такая скверная. Я знаю, что не должна этого делать. И потому мои губы сжимаются: я хочу прочесть молитву, но понимаю, что для таких, как я, жалости нет. Сжалься все же надо мной!

Отец небесный, взгляни, как мне плохо. Сжалься! Приди ко мне.

Скажи хоть слово.

Пусть я уже на дне — как-никак ты сотворил меня. Неужели у тебя не найдется для меня ни полслова?

После того как они приехали в Париж, Уэскот отвел Гордона Эллисона в то маленькое кафе, в котором он в первый раз увидел Элис, отвел, не сказав, с какой целью. В глубине души он надеялся, что в этом кафе опять встретится с Элис. В нем жило страстное желание новой встречи. Огонь, жегший в тот час Элис, перекинулся на него и все еще горел в его душе. Уэскот хотел загасить пламя. Ему это не удавалось. Он дрожал при одной мысли о том, что с ним будет, если Элис покажется.

Потом Уэскот привел Гордона в варьете. Гордон прочел имя жены. Когда Уэскот увидел, с каким выражением лица Эллисон гладил рукой афишу и прижимался щекой к бумаге с именем Элис, он убежал.

Вечер. Душное прокуренное кафе. Публика сидела за маленькими столиками. Зал был полон. Сперва выступала укротительница змей, потом был танцевальный номер, а за ним — акробаты на велосипедах.

Затемнение.

И вот дрессировщик вывел на сцену Элис Маккензи. Она была сильно накрашена, черное платье облегало ее тело. Элис сразу опустилась на стул.

Музыканты сыграли туш. Медиуму завязали глаза черным платком. Дрессировщик пригласил желающих подняться на эстраду и убедиться, что платок плотный и что он полностью закрывает глаза медиума. Молодой человек, а за ним девушка маленького роста — это вызвало смех — вылезли на эстраду; им тоже завязали глаза, и они сообщили, что ничего не видят. Потом молодой человек и девушка подтвердили, что платок туго завязан и что ни сверху, ни снизу нет просветов.

Туш. Дрессировщик ходил от столика к столику, предлагая господам дать или показать какой-нибудь предмет — все, что они пожелают. Кто-то протянул бумажник, импресарио вытащил несколько купюр, спросил Элис:

— Сколько здесь денег?

Элис отвечала монотонным голосом. А дрессировщик все спрашивал и спрашивал. Элис сказала, сколько пуговиц было на пиджаке одного господина и какого цвета галстук был повязан на другом господине.

Дрессировщик подошел к Гордону Эллисону. Он спросил Элис Маккензи:

— Скажи, что это за господин? Высокий или маленький? Полный или худой? Да поживей!

Элис ответила:

— Это полный господин.

— Молодой или старый? Какого цвета у него волосы?

— У него волосы с проседью.

Дрессировщик дотронулся рукой до галстука Гордона.

— Вот галстук господина. На нем — вышивка. Скажи мне сразу, что изображено на галстуке, что на нем вышито: растение, птица, зверь? Отвечай, да поживей.

Однако ответа не последовало.

Женщина на эстраде, которая до сей минуты была как каменная и отвечала совершенно автоматически, вдруг подняла руки, словно хотела снять повязку. Но потом ее руки опять упали, она откинула голову назад, видно было, что она дрожит.

Импресарио повернулся лицом к эстраде.

— А ну-ка, Элис, скажи поживей, что вышито на галстуке этого господина. Цветок, птица, животное? Скажи живо, что ты видишь?

Элис прошептала:

— Вепря с двумя клыками.

Дрессировщик нагнулся, бросил на нее взгляд, потом посмотрел вниз на незнакомого господина и с удивлением воззрился на его галстук. Через несколько секунд он громко возвестил:

— Не желают ли господа за этим столиком убедиться сами? Прошу также господ с соседних столиков взглянуть сюда — в середине галстука вышита голова вепря; очевидно, это герб или же спортивный знак. Вы, сударь, наверное, охотник? Клыки видны только вблизи. Прошу желающих удостовериться.

Широким жестом импресарио пригласил людей с соседних столиков подойти ближе. Господин, чей галстук привлек внимание, сидел с застывшим лицом; он разрешал проделывать с собой все, что желал дрессировщик. Пока публика смотрела на этого человека, импресарио сделал несколько шагов по направлению к эстраде, он подозрительно поглядел на своего медиума. Потом подошел вплотную к эстраде и, стоя внизу, прошептал:

— Держись прямо. Сложи руки.

Элис послушалась; теперь она сидела не шелохнувшись, словно кукла. Только по щекам у нее потекли слезы, они были хорошо видны, ибо катились по сильно набеленной коже.

Импресарио, который опять повернулся лицом к залу, никак не мог отойти от полного господина. Он был беспокоен, раздражен.

— А теперь, — выкрикнул он своим резким голосом зазывалы, — а теперь будь внимательнее, Элис, и скажи нам, что надето у господина на левой руке?

Элис плакала. Голову с завязанными глазами она опустила на грудь и плакала.