— Ну что ж ты, — сказал я, подмываемый все тем же бесшабашным чувством, когда все — пустяки.

— Стой! Кто идет? — крикнули из темноты.

Мы молча побежали.

— Сто-о-о-й!

И красное пламя мгновенной вспышкой ослепило нас, и чугунный звук окольцевал всю степь.

Мы бежали. Мы бежали, продираясь сквозь колючий кустарник, сквозь полынную горечь, преследуемые катившимся грохотом выстрела.

Мы перелезли через забор, упали вместе в крапиву и, слыша дыхание друг друга, побежали дальше, все дальше, в неведомую темноту полей.

Нет сил бежать. Будто веревка захлестнула вокруг шеи и сдавила дыхание, будто обручем стянуло грудь.

Микитка говорил, что есть второе дыхание, что надо переждать, не можешь, а пережди, перетерпи, вот уже умрешь, а перетерпи, тогда будет второе дыхание.

Я помнил о втором дыхании, все время думал: ну, где же оно? Вот сейчас умру, вот лопнет сердце и упаду! Но каким-то последним, сильным, всесокрушающим усилием воли перетерпел и словно этим усилием открыл все клапаны второго дыхания. И словно сменился весь состав крови. Сразу стало свободно, вольно, прелестно! Мир осветился такой вспышкой ярко-зеленого света, листьев, травы, я почувствовал все запахи земли, неба, и выросли крылья.

И уже не было никаких преград — ни расстояния, ни страха, ни боли, все стало возможно в этом внезапном световом порыве мальчишеского вдохновения, открывшем усилием воли что-то такое новое, свободное, могучее, возможное.

— Испугался? — спросил Микитка, когда мы забежали в маленький лесок.

— А нет! — сказал я горячо, искренне, весь в огне вдохновения.

— А я испугался, — с сожалением сказал Микитка. — Как стрельнули, вот испугался — и все.

Звезды бежали по вершинам деревьев, а когда мы останавливались, то останавливались и они, ожидая, когда мы пойдем дальше.

Долго шли мы ночными дорогами, высокими мокрыми травами. Где-то в стороне сухо и жарко шумела прибоем неубранная рожь.

И вот, как это часто бывает, что-то происходящее за спиной заставляет вас вдруг обернуться.

На горизонте из тяжелых, бугристых угольных туч выдвинулся оранжевый краешек, и медленно стала выползать раскаленно-медная луна. Вот она уже повисла багровым фонарем низко над краем земли, и во тьме, наполнившейся красным светом, стало тревожно…

Но, поднимаясь все выше и выше, она постепенно теряла свой зловещий блеск и, набирая лучезарную силу, стала милой, знакомой золотистой луной.

И в степи, среди освещенных скирд, было уютно и просто.

Здесь, на воле, в степи, как-то по-особенному густо, черно-бархатисто ложились на пыльные дороги длинные тополиные тени, и залитые лунным светом глубокие балки казались озерами, и сам воздух искрился.

А мы шли, шли, и за нами бежала луна…

Неожиданно потянуло сыростью, запахло лягушками. Мы вышли на бугор и увидели реку. А на реке мигали огоньки — звезды, или рыбачьи лодки, или, может, золотые рыбки?

На самом берегу, под соснами, рядом с шалашиком, у потухшего костра сидел дед, худенький как мальчик.

— Мы на станцию идем, — сообщил Микитка.

Он оглядел нас.

— Жевать хотите?

— Хотим, — согласился Микитка.

Дед пропах дымом костра, и ночной росой, и звездами — всей той волей, которая нужна мальчишеской душе. По тому, как свободно он двигался в ночи, собирая хворост, быстро находя и подкидывая в костер сосновые шишки, видно было, что жизнь его прошла тут, как жизнь этой реки, и я страстно позавидовал ему, и мне захотелось быть тут своим, понимать реку, и травы, и деревья, шум которых был в моей душе с незапамятных времен.

В ведре копошились, лезли друг на друга черные раки.

Дед вывалил их в миску.

— А, голубчики!.. А, сизые!.. — говорил он, поливая их водой, и горстями стал кидать в кипящий на костре котелок; потом бросил туда горсть крупной соли и немного укропа. Раки розовели и скоро стали оранжевыми.

Булька носился вокруг костра и, освещенный огнем, был похож на клубок перекати-поле.

Дед вытащил из кармана жестяную зеленую солдатскую коробку из-под противогаза и кусок газеты «Плуг и молот», свернул козью ножку, насыпал туда махорки и выхватил из костра раскаленный, мгновенно покрывшийся серебристым пеплом уголек. Он подул на него, и уголек вспыхнул внутренним огнем, осветив безбородое лицо деда-мальчика.

Вот так бы и сидеть у ночного костра, вдыхать вольный ветер реки, ловить отблески огня на воде и слушать жалобный крик улетающих птиц; обжигаясь, пить из оловянной кружки кипяток, отдающий дымом, закручивать махорочную цигарку, а потом, завернувшись в кожух, спать крепким сном и никого на свете не бояться…

— Дед, а ты был солдатом? — спросил Микитка.

— Без этого нельзя, — отвечал дед, попыхивая цигаркой.

— И в плену был?

— А как же.

— Ну и дальше?

— Бежал.

— И не поймали тебя?

— Где там! — сказал дед.

— А стреляли?

— Не без этого. — Дед хмыкнул и показал на затылок.

Микитка пощупал морщинистую шею деда у затылка.

— Гляди, он солдатом был знаешь каким!

Я тоже потрогал: под коричневой, дубленой кожей перекатывалась круглая пулька.

— Вот какой дед, — сказал Микитка. — Пулю с собой носит.

— А расскажи, дед, про пушки, расскажи про противогазы, — сказал я.

— Экая невидаль, противогазы! Плюнуть и растереть, — отвечал дед.

Мы помолчали, слушая ночную реку.

— Может, хлопчики, поспите, а утром солнце встанет — и пойдете?

— Нет, не можно нам спать, — сказал Микитка.

— Отчего не можно? Ночь глухая. Спите, спите.

И он укрыл нас кожухом.

— Ох-хо-хо! — покряхтывая, укладывался Микитка, словно у него ломило кости к ненастью.

Он свернулся калачиком, прижался ко мне боком и тихонько засопел.

Слышался медленный усталый всплеск реки. И вдруг отчего-то налетела волна, и в шалаше яснее почувствовался донный запах речного ила.

Микитка спал тихо и спокойно, беспробудно, вместе с рекой, лозняком на берегу реки и светлеющими под луной тополями. И снилось ему, наверное, то же, что и им.

Стало изрядно холодно, студеная, уже осенняя ночь охлаждала землю и забиралась под рубашки. И как же хорошо, славно было, сжавшись, согреться под кожухом и сквозь поникшие над входом в шалаш подсолнухи смотреть в небо.

В сонном сумраке рассвета далеко-далеко, надрываясь, кричали петухи.

И вот в это время длинное, чернильно-разлитое на горизонте облако розово-мягко, перисто засветилось и сказало, что есть утро, и солнце, и счастье…

Где-то совсем близко, то ли в траве, то ли на дереве, что-то робко, еще со сна, пискнуло и прислушалось: можно ли?

Мгновенье было тихо, жутко, и пичужка снова подала свой просящий голос. И вдруг все сразу проснулось, и со всех сторон защелкали, запели, заголосили, засмеялись, стараясь перекричать друг друга: «Я!.. Я!..», «Ха-ха!..», «О!.. О!..»

Всходило солнце.

В прозрачном утреннем тумане, как сквозь волшебную кисею, земля представлялась мне невиданно прекрасной, с удивительными деревьями, на которых под первыми лучами солнца влажно сверкали листья.

— Эй, сюда! — кричал от реки Микитка.

Загорелый, в натянутой прямо на мокрое тело рубахе, с удочкой и котелком, в котором плавала серебристая рыбка, он дышал водорослями, речной водой, прелестной свежестью и свободой утра.

Река была еще в тумане, и колко торчала и колыхалась над туманом осока. Песок же на берегу — холодный. И кусты, и травы, и самый воздух — хмурые, точно не выспались.

Я скинул рубашку, как-то невольно погладил тело и с криком бултыхнулся в воду.

Я плыл саженками, разгоняя туман, и кричал: «А-а-а!»

Туман постепенно куда-то исчезал, и когда я вышел из воды, его как не было. Потеплел от солнца песок, кусты и травы засверкали на солнце. А над головой сияло голубое небо.

Не тогда ли душа наполнилась неизбывной, вечной любовью к этой земле, к этой воде, к этому небу со светлыми облаками, ко всему миру родины, ради счастья которой все перенес и все превозмог и еще через все пройдешь?..