Появился и исчез эксперт — француз Буланже, который весь день ходил с бинтами на усах, а вечером перед зеркалом распускал свои пушистые белокурые усы, И было похоже, что он только и жил на белом свете для того, чтобы забинтовывать и разбинтовывать свои усы.

Я забыл и лицо его, и походку, и слова, которые он тогда произносил, а усы остались в памяти моей и витают передо мною одни, без мосье Буланже.

Приехал и уехал барон Кляк, говоривший, что завивал волосы в Париже, и какой-то люксембургский баронет Эмиль с бледными и накрахмаленными щечками, и кавказский князь в алой черкеске и с бараньими глазами навыкате. У князя была длинная тройная фамилия, которую мог выговорить разве только индюк. Он возил за собою бурдюки с вином и, напившись, удивлялся, что вокруг нет гор и водопадов.

А каменный генерал в колпаке, обложенный подушками, все дремал.

Прискакали казаки, приросшие к коням. «Под землей и на земле, мы везде царя найдем», — пели они.

Появились чеченцы в бурках и в папахах, ингуши в белых башлыках.

И шли, и шли через городок отступающие обозы.

Теперь уже все время то здесь, то там слышались стрельба и крики.

Обычно крик раздавался в одном доме, и тут же его подхватывала улица, и скоро казалось, что кричит весь городок, кричит страшным, беззащитным, к небу взывающим криком погрома.

Только в нашем доме, где умирал генерал, было тихо. Никто не стучался по ночам в ворота, не разбивал прикладом окон и не кричал: «Золото! Бриллианты!» Мы жили как в могиле.

Деревья стояли осыпанные крупными воронами. Они прилетали стаями и каркали. Выходил солдат и стрелял дробью, и вороны с ужасающими криками, проклятиями и пророчествами разлетались в разные стороны. Но, чувствуя в доме неладное, черные, терпеливые, они снова прилетали и, разворачивая над домом крылья, каркали, раздирая уши.

В городке появились офицеры в темных мундирах, с черепом и костью на рукаве.

По ночам шли облавы и стучались подряд во все дома:

— Обыск! Ложись!

Однажды подошли и к нашим воротам, но солдат закричал: «Здесь генерал!» — и они исчезли.

И вот в одну из таких ночей, когда все сидели и слушали, как воет ветер, точно сами собой приоткрылись двери парадной комнаты, и вышел бульдог с каменной мордой. Долгим пристальным взглядом он посмотрел на нас, и в доме стало внезапно тихо и страшно.

Я стал глядеть в окно, надеясь увидеть падающую с неба звезду генерала. Но, наверное, ее уже не было на небе, наверное, она погасла давным-давно.

Утром я вышел во двор. В природе ничто не изменилось. Ветер, хлопая ставнями, носился по улице, залетая во дворы, и с воем вылетал оттуда вместе с бродячими собаками.

Прибыл Бульба и кричал: «Разойдись!», хотя у крыльца топталось только несколько мальчишек и старушка с желтой свечой.

Дом был ярко освещен. Свечи в два ряда горели по всем комнатам и в передней.

Генерал лежал с нафабренными усами, в расшитом золотом мундире с красным воротником и красными обшлагами и в штанах с лампасами, заправленными в сапоги дудочкой, к которым привязаны были серебряные шпоры. И теперь, глядя на него, лежащего на столе, в гробу, никак нельзя было поверить, что это он в колпаке с пушистой кисточкой сидел обложенный подушками и его кормили с ложечки манной кашей и компотом из райских яблочек. Нет, скорее он пил водку и закусывал солеными кавунами. Казалось, он сейчас подымет голову и крикнет всем собравшимся у гроба: «Смирно!»

В комнате стучали сапогами и громко разговаривали. Лишь один господин Бибиков ходил осторожно, на цыпочках, с грустным лицом, обращенным к генералу: «Ты хоть и покойничек, а я тебя уважаю!» Он снимал нагар со свечей и, когда свеча разгоралась, внимательно смотрел на генерала.

Вокруг толпились старушки в салопах со свечами и седые, с костяными ушами старички в пелеринках, увидев которых господин Бибиков сказал, что это сенаторы.

Говорили, что прибудет батальон гренадер в высоких мохнатых шапках, эскадрон голубых гусар на белых конях и батарея орудий и, когда генерала опустят в могилу, будут стрелять пушки.

Духовой оркестр заиграл похоронный марш. Толстый кучер на высоких козлах катафалка в свое удовольствие нюхал табак. Могильщики в больших, запачканных глиной сапогах грызли тыквенные семечки. Толпа, прибежавшая к выносу, глядела на нафабренные усы и на позолоту мертвого генерала.

И когда гроб поднимали на плечи, звякнули шпоры, точно генерал садился на коня. Пузатый капельдудка махнул палочкой, трубачи, надув щеки, заиграли в большие трубы, вызывая войска.

Далеко-далеко стреляли пушки.

И тогда священник, поняв, что войска в это время сами уходят на тот свет, махнул над головой крестом и, предшествуемый дьяконом с кадилом и с большими парчовыми крестами на облачении, образами и хоругвями, которые несли мальчики с красными от холода носами, пошел вперед по пустынным улицам.

Далеко впереди шагал Бульба, и хотя вокруг не было ни людей, ни даже собак, а была пустынная улица с закрытыми ставнями, Бульба все-таки кричал: «Шапки долой!»

Пошел снег. Гороховые старушки раскрыли зонтики, ветер подхватил развевающиеся пелеринки сенаторов. Откуда-то появился странный тип в темном капюшоне и темных очках и, присоединившись, пошел за гробом по грязи в глубоких калошах: чап! Чап! чап!..

И казалось, все они, подхлестываемые ветром, и снегом, и облетающими с деревьев листьями, идут к вырытой на кладбище могиле. И оркестр играл в последний раз о том, как печально и торжественно жить на земле.

Где-то совсем рядом ударил пулемет. И сразу вокруг стало пусто, будто все старички и старушки улетели на зонтиках и на своих серых пелеринках.

А генерал лежал в открытом гробу, посреди улицы, быть может впервые в жизни присутствуя на войне.

Снежинки падали на лицо покойника и не таяли. И только я, случайный мальчик, стоял и смотрел на последнего генерала.

Не помню, как наступила зима, не помню, когда заклеивали окна, укладывая между рамами серую вату и ставя на нее стаканчики с солью. Вспоминается только, как маленький мальчик выходит из темного погреба и зима ослепляет его. Снег самоцветно искрится, и мальчик, в длинном, до пят, черном пальто и надвинутом на уши картузе, идет по улице, жмурится от слепящего света и прислушивается к скрипу снега под ногами. «Скрип-скрип, скрип-скрип». Точно надел новые ботинки.

И этот мальчик — я.

Как странно днем, при солнечном свете, вольно ходить по улице и никого не бояться.

Над зимним городом голубые дымы, и весь он в инее, неподвижный, заколдованный. И звон ли ведра у колодца, скрип ли ворот, лай собаки — все звуки, замерзшие, стоят в воздухе, аукают, перекликаются. И нет ни казаков, ни Махно, ни «Синего куреня смерти» Петлюры.

Навстречу скачут всадники с алыми лентами на папахах. Едут сани с пулеметом «максим». Дымятся трубы, хлопают калитки, кричат вороны. И все это для меня… И эти пышные белые липы, вспыхивающее за окнами пламя очагов, и добрый дух свежеиспеченного хлеба, и заливистый колокольчик, ржанье мужичьих лошадей, мирные, звучные голоса и эта легкая, как бы разлитая во всем печаль существования — все мое.

— Эй-эй! Шмаровоз! — кричит кто-то, и я получаю в спину крепкий, крутой, почти каменный снежок.

Из снега хорошо лепятся крепости с зубчатыми стенами и выкатываются ядра — круглые, твердые, тяжелые, как бомбы.

Мальчики сидят в снежных траншеях и кричат:

— Огонь! Огонь!

На углу девочки лепят снежную бабу. Вот они вставили два уголька, и баба смешно и требовательно взглянула на них.

— Баба! Баба! — кричат девочки и, взявшись за руки, кружатся вокруг нее.

У ворот встречает меня Котя в башлыке и теплых ботах.

— Синус, косинус, — говорит Котя. — Ты где был?

— Прятался, — отвечаю я.

— Тангенс, котангенс, — говорит Котя. — Зачем прятался?