Неужели тут были флаги, музыка, крики «ура»?

Все это просто показалось тебе, маленький мальчик, в золотом свете солнца.

Над самым ухом прозвенел звонок, и мимо мелькнул на велосипеде Котя Бибиков.

Это был настоящий двухколесный велосипед с никелированными спицами, с упругим, скрипящим каштановым седлом, с красным фонариком во лбу.

В довершение всего Котя имел еще мотоциклетные очки, выпуклые, темно-дымчатые, на резинке.

Он остановился посреди улицы, подняв мотоциклетные очки на лоб, отчего сразу приобрел вид знаменитого гонщика и механика, и на глазах у всех стал надувать насосом шину.

Мальчики стояли вокруг, щелкали по шине и говорили:

— Еще! Еще!

— Много вы понимаете! — Котя щелкал по шине и продолжал надувать.

— Уже! Уже! — кричали мальчики.

— Много вы понимаете! — сказал Котя и стукнул ногой по шине.

Шина издала глухой, металлический звук. Котя смочил сосочек слюной, воздух зашипел кипятком, и, когда он отнял насос, воздух на миг вырвался как пуля. Это был маленький взрыв на улице, маленькое землетрясение в умах мальчиков.

После этого Котя вытащил из кожаной кобуры под седлом новенький, синеватый ключ и подтягивал разные гайки. Мальчики стонали от восторга.

Теперь Котя опустил очки на глаза, сразу переходя в иной, недоступный мир, перекинул затянутую в гамашу ногу, вскочил в седло, зазвонил в звонок и поехал по улице.

Мальчики в матросках и жокейках, сидя на своих зеленых и синих неодушевленных, как комоды, трехколесных велосипедах, кричали: «Настоящий! Настоящий!»

И все маленькое трехколесное человечество добровольно расступалось и очарованно провожало сверкающее двухколесное чудо. В самом равновесии машины, в солнечно-неуловимом блеске ее спиц было что-то волшебное, еще не разгаданное.

… — Прочь! — Жорж Удар стоял надо мной и жевал свою вечную тянучку.

Стало страшно. Хотелось зажмуриться, а потом открыть глаза — и чтобы все это исчезло.

— Я что сказал?

И грязной, липкой от тянучки пятерней он взял и стиснул мое лицо.

И так стало душно, и противно, и больно, что со всей силой своей маленькой, обороняющейся жизни, обеими напряженными, как бы ставшими сразу жестко-проволочными, руками я оттолкнул силача. Не устояв, он повалился на одуванчики и, к удивлению моему, испуганно закричал. Не помня себя, всхлипывая и шипя от злости, я бил его кулаками и ногами.

— Ай! Ай! Ай! — кричал Жорж Удар.

Но это только вызывало в ответ еще большее неистовство.

— На тебе!.. На тебе!.. На тебе!..

Он кричал, а я продолжал месить его как тесто.

— Будешь знать! Будешь знать! Будешь знать!

…И отчего это так?

Родной переулок, знакомый всеми крылечками, знакомый до каждого кустика, кажется сейчас, в вечерней тьме, страшным, чужим и что-то скрывающим. Идти или не идти? Вокруг необычайно тихо.

Как перед нырянием, глубоко вдыхаю. И, уже не помня себя от страха, иду этим ужасным, полным тьмы, мрачно и сокровенно гудящим переулком. Я уговариваю себя: «Не бойся, не бойся!»

Незнакомо шумят палисадники, слепые окна отчужденно глядят на меня.

«Господи, не тронь меня. Пусть все будет хорошо».

Теперь я даже закрыл глаза — может, так будет лучше — и пошел шатаясь, неверными, слепыми шагами.

И вдруг меня ожгло, я громко вскрикнул и открыл глаза. Меня прибило к старому амбару, в крапиву.

Я стал вглядываться. Загадочный рокот, как ручей, приближался, нарастал и снова утихал. Что-то родное и спокойное явственно проступало в этом шуме, и я наконец понял: это дерево. Как же я мог забыть тебя, старый дуб! Огромный, с темным густым шатром листьев, он стоял и гудел, словно ждал меня.

Но что-то там, наверху, зашевелилось.

— Киш! — взвизгнул я.

С ветки соскочила и, дико сверкнув глазами, исчезла во тьме черная кошка. Я стоял весь словно с ободранной кожей.

…Красно светилась кузница Давида, и громадные, высеченные из тьмы ковали подымали и опускали, подымали и опускали свои черные молоты.

Я подошел ближе к воротам и вдруг почувствовал горячий кислый запах окалины.

Я стоял на пороге, а ковали подымали и опускали, подымали и опускали молоты.

— Эй! — закричал вынырнувший из темноты Микитка. — Что тут делаешь?

— Смотри — куют железо, — сказал я зачарованно.

— А там все думают — ты в колодец упал.

Он повел меня домой. По дворам брехали собаки, и в палисадниках отчаянно пахли цветы.

У калитки стояла тетка.

— Смотри, так быстро и ты уже вернулся?

— Да, тетенька.

— Вы слышите, люди, — жалобно закричала она, хотя во дворе никого не было, — он еще говорит «да», и у него еще поворачивается язык говорить «тетенька»!

На столе дымилась миска с супом.

— Садись, Микитка, молодец! — сказала тетка.

Она поставила перед ним глубокую, до краев налитую тарелку супа с фасолью.

Микитка незаметно перекрестился и начал трапезу.

Ел он молча, степенно зачерпывал, медленно подносил ложку ко рту, защищая ладонью левой руки, дабы не пролилась драгоценная капля супа с фасолью.

Закончив, аккуратно вытер тарелку хлебцем и с удовольствием съел и его.

— Ну что, Микитка, вкусно? — спросила тетка.

— Пожевал, — ответил Микитка.

— А еще налить?

Микитка посмотрел на потолок, словно читая там ответ, и сказал:

— А можно.

Он так же спокойно, неторопливо и рассудительно, с трудовой мужичьей солидностью съел и вторую тарелку.

— Теперь хватит? — спросила тетка.

— Микитка незаметно пощупал под столом пузо и ответил:

— Славно.

— Ну, вот тебе еще ириска, — сказала тетка.

— Баловство, — ответствовал Микитка, беря ириску. Прежде чем съесть, он пробовал ее то на один зуб, то на другой, словно выбирал, какой из них больше заслужил лакомство.

— Микитка, царя нет, а кто же есть? — спросил я.

— А кто его знает, — ответил Микитка.

…Тихая звездная река текла над головой, грустная, неслышная, великая, вечная.

Вот выберу себе одну звезду и буду на нее смотреть.

Говорят, у каждого человека есть своя звезда. Сколько людей на земле, столько звезд на небе.

Где же моя звезда? Как угадать ее? Где она, та, которая горит твоей душой, твоей судьбой?

— А где моя звездочка, дед?

— Вон там, маленькая-маленькая. Видишь? — сказал дед.

— Где? Где?

— Вон облачко ее закрыло.

Серебряной прозрачной кисейной тенью прошло облачко. А яркая, искристая звездочка тихо переливалась, словно открывала и закрывала глаз.

Так вот она где, моя звездочка! И она будет всегда на небе, всегда будет следить за моей жизнью, и где бы я ни был, что бы со мной ни случилось, ни стряслось, ни угрожало мне, — она не оставит меня, добрая, лучистая, сияющая высоко в небе и всевидящая.

Где-то по булыжнику грохотал извозчик. За рекой сверкнула молния.

И звезды, и дальняя молния, и ночной грохот извозчика, и трепет листьев, и то щемящее, что схватило и не отпускало душу, — все это слилось в одно предчувствие чего-то большого, необъятного, еще не виденного и не испытанного, но такого, что займет всю жизнь и будет продолжаться бесконечно и бессмертно, как эти звезды.

Впереди стоял Котя, в берете с пушистым красным помпоном и в форсистых гамашах с белыми пуговками, и рядом с ним Микитка, босой и без шапки. Был здесь и Яша Кошечкин с фиалковыми глазами, и Жорж Удар со своими бицепсами, и толстый Сеня в крохотной жокейке, и Дылда в рваной ватной шапке.

Мальчиков выстроили в светлом зале с белыми мраморными колоннами, под огромной, как хрустальный дворец, люстрой. Под ногами протекал зеркальный паркет, и головокружение уносило по этой реке.

Классная дама была вся розовая, в розовой шляпе, в розовой кофточке и розовых чулках.

— Деточки, — сказала она, — сейчас свобода, равенство и братство.

Деточки, с расцарапанными носами, с рогатками за пазухой, со свинцовыми битками в карманах, стояли насупившись, в скованных позах. Они похожи были на попавших в сказочный дворец гномиков, у которых отобрали волшебные фонари.