…С того часа, как он в бескозырке вошел в наш дом, я очутился в новом мире, — он взял меня за руку и повел по синему морю пешком.

И вот уже пол не пол, а трап, и гулко отдаются на нем шаги подкованных башмаков. На стене висит настоящий голубой морской компас, стрелка дрожит и колеблется, и вместе с ней от восторга дрожит мальчишеское сердце.

И я бесконечно удивил тетку Цецилию, сообщив, что кухня уже не кухня, а «камбуз», и в углу двора — гальюн, и что ни шаг, то люк, и вообще всё — «ходом! Ходом!».

— Эй, на марсе! — кричал я мальчишке на голубятне.

И когда надо было достать из погреба соленых кавунов, я кубарем катился с лестницы в «трюм» и средь холодного мрака, вдыхая каменную серу, чутко прислушивался: все вокруг гудело, и казалось, там, наверху, над погребом, перекатываются тяжелые океанские волны. Я выходил с солеными кавунами на солнечный свет, как на палубу парохода, и качался от головокружения.

О, этот день прошел быстро, как пасхальный праздник. Стало вечереть. Над травами поднимался туман, в небе появились первые бледные звездочки, а в темных домах зажглись огни очагов. И в сумеречный час, в легком, мглистом тумане хаты с синими дымами казались кораблями на приколе.

У калиток стояли матросы в бескозырках и звонко перекликались друг с другом.

А в нашем доме Малько вытащил из кобуры длинный, похожий на виолончель маузер. Короткими пальцами он необычайно быстро и легко разобрал его и, разложив железные черные блестящие части, стал смазывать и перетирать их, так что они, и без того яркие, зеркально заблестели. И вдруг он неуловимо, чудом снова составил из них маузер. И когда на вытянутой руке стал целиться в какую-то точку на стене и, нажимая спусковой крючок, говорил: «Раз! Раз! Раз!», маузер казался железным продолжением короткой, из одних мышц свитой матросской руки.

В это время в окне появился Микитка. Нет, он не стоял, как всякий приличный мальчик, облокотившись на подоконник. Он, как птица, висел на акации и с великим любопытством заглядывал в комнату.

И только сейчас я заметил, что у них были одинаковые — серые, с голубизной, безжалостные глаза.

— Дай стрельнуть из пушки, — сказал Микитка.

— Вырастешь — настреляешься, — ответил матрос и опустил маузер в кобуру.

— Да, — обиженно сказал Микитка, — тогда уже буржуев не будет.

— А куда они денутся?

— А как же, скоро мировая революция, — сообщил Микитка.

— Ну, ну, — неопределенно сказал матрос.

Мировая революция представлялась нам, как на картинке, пожаром, мгновенно охватывающим весь земной шар. И мы пели:

И я боялся уснуть в эту ночь, как бы без меня не произошла мировая революция. Тем более что где-то там, за Курсовым полем, поднялась стрельба, которая все усиливалась и усиливалась, и скоро в дом наш ввалилась гурьба новых матросов.

Котя гадал: с какого они моря и в какое море плывут? Он прислушивался к их разговорам, чтобы определить по географическим названиям.

— «Лапландия»… «Вест-Индия»… — подсказывал Котя, но вместо этого слышал:

— Жмеринка… Вапнярка…

Котя слушал и ничего не понимал. Наверное, все перепуталось в географии с тех пор, как он учил ее в гимназии.

В широкие ворота вводили богатырских военных коней. И коней этих звали не Орлик, не Савраска — кличками, которыми зовут коней на всем свете, на юге и севере, в степях и горах — всюду, где есть крестьяне, охотники, наездники, мальчики.

Кто-то с крыльца махал фонарем и выкликал:

— Чайку!

И будто белая чайка пролетела за окном, задев нас белым крылом.

— Витязя!

Зазвенели стекла, и слышно было, как по двору идет Витязь.

— О-го-го-го! Адмирала давай.

И я увидел в окне — это сам адмирал взглянул на меня.

С появлением в нашем дворе матросов — словно это от них исходил свет силы и доброты — все вокруг стало иным и возможным.

И когда они разложили во дворе костер и повесили над ним моряцкий котел и бурное, дымное, трескучее пламя взвилось выше дома, в нем сгорало все, что до сих пор накопилось в душе: страх, ужас и болезни. И мальчишеское сердце бурлило вместе с моряцким котлом.

Звезды, срываясь с вечернего неба, падали в котел, и кашевар длинной ложкой помешивал похлебку.

Они собрались вокруг, веселые, шумные. Я вступил в их отважное товарищество и чувствовал на своей груди синюю полосатую тельняшку.

— Топовые огни — это что такое? — спросил я у Малько.

— Получай! — сказал он и легонько стукнул меня по лбу деревянной ложкой.

И, сидя среди них, на траве, у костра, я деревянной ложкой, обжигаясь, с наслаждением ел звездную похлебку, пахнущую дымом и отвагой.

Там я и уснул, у костра.

…Весь в огнях проплывал корабль, а на нем полным-полно матросов в бескозырках.

Они карабкались на высокие мачты, под самое небо, и ломали в небе ветки со звездами, как мальчики в саду ломают ветки сирени, полные пятерок.

Вчера на крыльце, и на воротах, и на голубятне у господина Бибикова висели красные флаги, и сам Бибиков в маленькой кепочке не выходил на улицу без красного банта.

А сегодня он снова в черном котелке, черной пелеринке, с черным зонтиком.

— А где ваш красный бант? — спросил с крыши Микитка.

От страха у господина Бибикова даже развязались шнурки на ботинках.

— Ты, тьфу!.. — закричал он.

Четырнадцать раз менялись власти, а вместе с ними кокарды, команды, песни, гимны, деньги, марши, мнения и, даже походка господина Бибикова.

Все еще спали, а господин Бибиков уже вывешивал новый флаг и говорил с утра именно то, что надо говорить, смеялся в тех местах, в которых при этой власти надо было смеяться, ужасался, заикался, бледнел и спотыкался на тех словах, на которых при этой власти и надо было ужасаться, заикаться, бледнеть, хвалил то, что вчера еще ругал, и нередко получал награду за то, за что вчера еще полагалась смерть.

Где-то далеко заиграла духовая музыка, и медленно приплыла песня:

На улице появился Бульба в старорежимной фуражке, с бляхой и в красных шнурах, при свистке и сабле. И хотя все хорошо помнили, что саблю сломали пополам, свисток кинули в колодец, а самого его, в красных шнурах, утопили в реке, — он неизвестно каким образом снова ожил, и цветной нос его извещал, что, даже утопленный в реке, Бульба пил отнюдь не воду.

И когда он взял в зубы висевший на цепочке свисток и, выпучив глаза, засвистел, вся улица уже говорила: «Это тот самый Бульба».

Глядя на его сивую рожу с бурыми усищами, на его слоноподобные ноги в подкованных сапогах, многие думали, что, когда придет время снова топить городового, на его шею повесят камень и не уйдут до тех пор, пока не выплывет водяной и не скажет: «Уже!»

Господин Бибиков тотчас же достал из буфета вишневку. Бульба так раскрыл рот, что казалось, проглотит и рюмку, но рюмка чудом осталась в руке, и он ее подставил во второй раз. А потом и в третий. И, как в старое время, усы его постепенно поднимались, а нос багровел, словно все, что он выпивал, выливалось в нос. И так, с поднятыми усами и багровым носом, Бульба, гремя сапогами и оставляя большие мокрые следы, прошел через все комнаты, а когда кончил обход, сказал, что именно в этом доме будет квартировать генерал.

Господин Бибиков выгнал всех в сарай: и Чижика, и Ерахмиэля, и хромого портняжку с его детьми и манекенами, и Левку с трубой. Тетку он оставил, чтобы мыла полы и готовила парадную комнату для генерала.

Принесли большие и пышные, как перины, подушки и принесли зеркала. В жизни я не видел столько зеркал.

Котя говорил, что сначала появятся трубачи с красной грудью, и лишь тогда, когда они затрубят в трубы, верхом на белом коне въедет генерал. А потом у каждого окна встанет навытяжку солдат и будет день и ночь беспрерывно стрелять, чтобы никто не мешал генералу спать.